И последнее. В обоих изданиях стихов Элиота на русском языке, предпринятых в девяностые годы, стихи и поэмы расположены во внешне произвольном порядке; особо нелепо составлена «Избранная поэзия» (Санкт-Петербург, «Северо-Запад», 1994) – сперва поздние стихи, потом ранние… В настоящем издании выдержан авторский канон: новообращенный католик, а затем и католический поэт, Элиот открывал собрание стихотворений ранними – антиклерикальными в том числе – стихами, справедливо полагая, что грех предшествует покаянию. А в поэзии он, уместно добавить здесь, куда интересней и плодотворней.
Роберт Фрост (1874–1963) считается в США поэтом № 1 для всего XX века (как для XIX столетия – Уолт Уитмен), и этот бесспорный факт иностранного читателя несколько озадачивает. Тем более что американская поэзия заканчивающегося столетия богата звездами первой и второй величины: Эзра Паунд, Томас Стернз Элиот, Харт Крейн, Э. Э. Каммингс, Уистен Хью Оден, Эдгар Ли Мастерс, прославленная плеяда так называемой южной школы, и многие-многие другие. И при всем этом изобилии и великолепии единственным общенациональным поэтом слывет именно Фрост. Его же, кстати, считал своим любимым поэтом (правда, называя при случае и другие имена) Иосиф Бродский. Но, пожалуй, еще более впечатляет та дань, которую отдал Фросту на редкость ревнивый к чужой славе, особенно поэтической, В. В. Набоков. Поэма из написанного по-английски романа «Бледное пламя» явно восходит к Фросту и пронизана стремлением перещеголять знаменитого американца, обыграть его, так сказать, «в гостях»… Правда, этот замысел Набокова нельзя признать удавшимся (а по большому счету – и понятым современниками), да и не был сам В. В. Набоков ни в английских стихах, ни в русских по-настоящему крупным поэтом, но к посредственностям не ревнуют, а Набоков к Фросту, вне всякого сомнения, ревновал. Меж тем величие стихов Фроста открывается читателю далеко не сразу: поэт на первый взгляд простоват, а при более углубленном прочтении оказывается, наоборот, чересчур сложным, чтобы не сказать темным.
В СССР стихи Фроста издавали несколько раз, советская власть обеспечила ему режим наибольшего благоприятствования, он проходил по разряду «сочувствующих», но это же отталкивало от него нашего читателя, привыкшего в поэзии (в переводной поэзии в том числе и, может быть, в первую очередь) искать (по слову Осипа Мандельштама) «ворованный воздух» свободы. Фрост дышал этим воздухом – но не на наш, советско-антисоветский, лад. Слова, сказанные почти девяностолетним поэтом в ходе его визита в СССР в 1962 году, оказались воистину определяющими – властям они льстили, а потенциальный читательский интерес убивали на корню: