Тем самым были созданы необходимые предпосылки для незазорного сочинительства. Поэзия (и в неменьшей мере эссеистика) Элиота подсказала поэтической молодежи, которую в Англии сразу же возглавил Оден, главное: стихи писать можно – и это ничуть не стыдно. И это достойно, – добавил, если не буквально, то всем своим творчеством Оден.
Были, конечно, и другие влияния. Трагический и велеречивый Йейтс. Превратившийся из популярного, но довольно заурядного прозаика в замечательного – и никем, кроме коллег по перу, не понятого – поэта Томас Гарди. Сухой и безжалостный, как Ходасевич, Хаусмен. В одиночку сражавшийся с собственным католицизмом Джерард Мэнли Хопкинс. Афористически четкий Эдвард Томас. Гениальный (но нереализовавшийся) поэт Руперт Брук. Однако пример Элиота с его (не ведающим еще религиозных сдержек и противовесов) нигилизмом, с его тотальной критикой цивилизации, общества, человека, эту цивилизацию создавшего и в этом обществе живущего, с его эсхатологичностью, заставляющей взглянуть на каждого как на «отверженного и в час Суда забытого» (перефразируя русского поэта-эмигранта Гронского), в наибольшей степени соответствовал юношескому максимализму (и юношеским комплексам; позднее Оден обратился к Фрейду), душевной смуте и драматическому (но субъективно воспринимаемому как трагическое) мироощущению поэта, опоздавшего принять участие в кровавом подведении предварительных итогов, каким стала для старших собратьев Одена Первая мировая война. Если Бога нет, значит, все дозволено, говорит один из персонажей у Достоевского. Бог умер, – гипнотически внушает Ницше. Если Первая мировая война с ее миллионами (впервые в человеческой истории) жертв могла состояться, значит, может произойти еще все что угодно – с такой мыслью жили европейские интеллектуалы в двадцатые годы. А вокруг – прожигали жизнь, делали деньги или занимались мировой революцией. И все три ипостаси общественного поведения оказались жизненно важны для молодого Одена – хотя бы по закону отрицательного эталона.
Но ничуть не менее важным слагаемым в творчестве молодого Одена была резкая, вызывающая витальность, помноженная на незаурядный лирический дар. Превосходя в этом смысле бесстрастного отрицателя Элиота, бунтарь и ниспровергатель Оден яростным эмоциональным напором заставил учителя потесниться на пьедестале. Радикально настроенная молодежь приветствовала как своего кумира и властителя умов именно его. Решительно отвергая весь образ жизни и систему ценностей буржуазного сословия, предчувствуя историческую неизбежность жестоких, трагических и необратимых перемен общественного климата, Оден смолоду связал в единый узел поэзию и политику – и понадобились долгие годы, прежде чем под этой вечно мутной рябью со всей определенностью проступил узор метафизической тайны бытия, составляющей (изначально, несмотря на все сиюминутные аберрации) главный предмет и главную – пусть и недостижимую – цель поэзии Одена.