…Очень запомнился мне один вечер, который мы просидели вдвоем. Он несколько раз просил зайти к нему поговорить. Наконец я собрался. Началось с «Матери» Н. Дементьева. Этот превосходный рассказ в стихах только что появился в «Правде». Багрицкий с восторгом прочел мне его вслух — от начала до конца. Он был очень возбужден и доволен. Затем он стал расспрашивать меня об издательстве, о моей работе над Белинским.
В этой связи заговорили о Бенедиктове. Эдуард заявил, что Белинский слишком развенчал этого поэта, что у него есть превосходные произведения.
Он тут же на память стал читать мне «Матильду» и другие стихи.
— А Державин! Ведь у нас совсем не знают Державина. Вот я его перечитываю… Послушайте!
Он снял с полки том Державина и, захлебываясь от удовольствия, прочел мне «Ласточку».
Затем, почти без перехода, Багрицкий стал читать мне «Спор» Лермонтова.
— Вы только послушайте! — восклицал он. — Ведь это все школьное, а разве школьнику оценить это?
Читал он замечательно. Давно знакомые, с детства заученные стихи оживали и заново звучали в его передаче.
Дойдя до строк:
От Урала до Дуная —
До большой реки,
Колыхаясь и сверкая,
Движутся полки… —
Багрицкий вдруг запел. Он пел хриплым, задыхающимся, прерывистым голосом, на какой-то свой мотив, в темпе марша, и отстукивал такт.
— Как это замечательно:
И испытанный трудами
Бури боевой!..
Тогда я особенно ясно понял, что для этого человека поэзия была альфой и омегой всего его существования.
Уже под конец беседы мы обсудили вопросы издания «Думы про Опанаса» с иллюстрациями Граббе.
Иллюстрации эти очень нравились самому Багрицкому, — он хотел, чтобы все они были даны в книге…
Это было уже незадолго до его смерти. Багрицкий позвонил мне, просил обязательно прийти: у него важное дело. Я пришел к нему в тот же вечер. Он долго говорил о том о сем, расспрашивал о чем угодно, но о деле молчал. Наконец начал:
— Я пишу поэму. Поэма эта о себе самом, о старом мире. Там почти все правда, все это со мной было. Вот я вам почитаю куски, а там, где пропуски или недоработано, расскажу…
Багрицкий вытащил тетрадки. Это была поэма «Февраль». Черновики были в большом беспорядке, многое было перечеркнуто, переправлено. Отдельные строки он сам с трудом разбирал. Чтение все время перебивал замечаниями: «Это плохо, это я переделаю!.. Здесь пропуск… Тут будет песня…»
Недостающие места поэмы он рассказывал. В известном теперь, незаконченном варианте поэмы пропусков осталось уже немного — главным образом лирические вставки, песни. Фабула вся налицо.
— Все это со мной так и происходило, как я пишу, — и гимназистка эта, и обыск. Я тут совсем немного приврал, — смеялся Багрицкий. — Но это нужно для замысла. Во-первых, в этом доме бандитов, которых мы искали, на самом-то деле не оказалось. А во-вторых, когда я увидел эту гимназистку, в которую я был влюблен, которая стала офицерской проституткой, то в поэме я выгоняю всех и лезу к ней на кровать. Это, так сказать, разрыв с прошлым, расплата с ним. А на самом-то деле я очень растерялся и сконфузился и не знал, как бы скорее уйти. Вот и все…