Из глубин памяти (Левин) - страница 34

Месяца через полтора или два Довженко прислал на просмотр снятые им куски картины, отдельные эпизоды.

Была и эта сцена. Теперь она выглядела примерно так.

Щорс так же сидит в хате, ординарец на лавочке у порога, одет по форме, наготове.

— Хорошо бы достать яблочков, — произносит Щорс.

Ординарец вскакивает, вытягивается, берет под козырек.

— Есть достать яблочков, — гаркает он.

Щорс смотрит на него с удивлением.

— Чего тянешься, — улыбаясь, медленно говорит он. — Опусти руку, не в царской армии.

Бывший на просмотре Д. понял ответ Довженко. Да, в годы гражданской войны было так, из песни слова не выкинешь, историю нельзя модернизировать.

В готовый фильм эта сцена, насколько помню, вошла в прежнем варианте. Новый был и сделан только для ответа.

Много раз после того слышал я выступления Александра Петровича на собраниях киноработников до войны, в сценарной студии, в 1946–1948 годах, где обсуждались сценарии. Оратор он был необыкновенный. Он думал вслух, вовлекая слушателей в ход своих мыслей и рассуждений, говорил убежденно и страстно.

Последний раз я встретил Александра Петровича возле Центрального Дома литераторов. Я вышел из дверей на улицу Воровского, Довженко ходил возле ворот, задумчивый. Волосы его поседели, на лице прибавилось морщин, он был утомлен, и еще больше горечи скопилось в изгибе скорбного и упрямого рта. Мы поздоровались. Недавно вышел на экран его фильм о Мичурине. Я поздравил Александра Петровича с большим успехом картины, он не дослушал, махнул рукою:

— Если б вы знали, Федор Маркович, как много мне в нем испортили.

Из ворот вышла машина. Он ее и ожидал. Мы попрощались, он сел. Хлопнула дверца, и мимо меня проплыла его красивая седая голова.

Ко времени Февральской революции 1917 года мне еще не было шестнадцати лет. Круг моего чтения составляли книги, увлекавшие подростков того времени, — Дюма и Конан Дойл, Стивенсон и Буссенар, Майн Рид и Жаколио, Вальтер Скотт и Джек Лондон и журнал «Природа и люди»… Кроме того, я читал, конечно, Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Льва Толстого и других классиков, а также собрания сочинений — приложения к «Ниве», из них мне особенно нравился тогда Куприн.

Разумеется, я знал А. К. Толстого, его стихи, пьесы, роман «Князь Серебряный». А. Н. Толстой приложением к «Ниве» не выходил, с Густавом Эмаром не соперничал и моего внимания не привлек. Потом он жил за рубежом, в эмиграции, а я был комсомольцем и коммунистом, этим многое сказано. Да и к тому же не трудно вспомнить, что в те годы А. Н. Толстой в сущности еще не развернулся. Лучшие свои книги он написал уже после окончания гражданской войны… С этими книгами я, впрочем, познакомился позже, тем более что мало было у меня тогда времени для чтения. Но в 1928 году прочел я «Гадюку», и эта небольшая повесть, даже рассказ, захватила меня еще больше, чем «Голубые города». И я разыскал и прочел все, что только мог найти в библиотеках из книг Толстого, и уже после того не пропускал ничего им написанного.