— Авьен построился не за один год, — процитировал Генрих известную поговорку. — Дайте мне время.
— Как много?
Вопрос остался без ответа: Генрих и сам не знал. Сколько бы сил и средств он не вкладывал в алхимические эксперименты, в теоретическое естествознание и медицину, время играло против него и чем дальше, тем больше представлялось агрессивной и темной силой, несущейся навстречу с неотвратимостью потока. Однажды этот поток подомнет Генриха под себя, и он вспыхнет изнутри, как факел.
— Поймите же наконец, — снова заговорил его величество, — если бы существовала возможность, я с радостью ухватился бы за нее. Но человек не в силах повлиять на законы бытия. Я только император, не Бог.
— Бог — я, — вымученно улыбнулся Генрих. — Но меня не спрашивали, хочу ли быть им.
— И, тем не менее, в этом ваше предназначение, — отозвался кайзер. — Но вы ведете жизнь, неподобающую статусу.
— Я только хочу познать ее во всех проявлениях. Узнать народ, ради которого мне предстоит погибнуть.
— Оборванцев и анархистов? Пьяниц и проституток?
— Они тоже мои подданные, — парировал Генрих. — Но, кроме них, ученых и художников, изобретателей и журналистов. Тех, кто трудится на благо Авьена и сопредельных земель, кто делает этот мир лучше, как бы ни хотелось Дьюле выставить их в невыгодном свете.
— Но почему-то арестовали вас не в компании художников, — кайзер дотронулся пальцем до собственного воротника, намекая на отлично видимый даже сквозь пудру кровоподтек на шее кронпринца, и горячая волна стыда поднялась и схлынула, оставив в пальцах противную дрожь.
«Это похмелье, — лихорадочно подумал Генрих. — Простое похмелье, а вовсе не нервы. Успокойся, золотой мальчик, и считай…»
Вдох. Выдох.
— Ваши шпионы прекрасно справляются, — вслух заметил он. — Они в курсе каждого моего шага.
— Еще раз повторяю, — с нажимом произнес кайзер, — все мои действия продиктованы беспокойством. Ваше рассеянное поведение тревожит не меньше, чем ваши… гмм… особенности.
— Это только следствие и ее причина. Мои «особенности» сделали из меня изгоя.
— Вы сами сделали из себя изгоя, Генрих. Я мечтал о достойном преемнике и опоре в старости, а получил…
— Кого? Чудовище?
— Заметьте, не я это сказал, — устало ответил его величество, откидываясь на спинку кресла и прикрывая глаза. — Мне каждый день докладывают о ваших перемещениях. Сходки анархистов. Кабаки. Дома терпимости. Курильни в портовых доках. Вы собираетесь взрослеть?
— Не раньше, чем вы признаете во мне взрослого, — сквозь зубы процедил Генрих и продолжил, все более распаляясь: — Говорите, я должен соответствовать статусу. Но когда в последний раз меня допускали до заседания кабинета министров? Или до военного смотра? Меня называют Спасителем, но жизненно важные вопросы решаются за моей спиной! Рабочие повально болеют чахоткой, которую уже прозвали «авьенской болезнью», но никто не собирается создавать условия для улучшения жизни малоимущих. Почему мои предложения не рассматриваются всерьез?