— Ваше высочество! — навстречу Генриху летел капрал с окровавленным виском. — Уходите! Убьют ведь!
Генрих стиснул поводья, не обращая внимания на боль в оголенных ладонях.
— Там мои люди! — отрывисто крикнул он. — Мой друг! Мои слуги!
— Нет уже никого! — ответно заорал капрал. — Слышите?! Уходите скорее! Ну!
За деревьями грохнуло. Треснуло громко, будто над самым ухом.
Окна лопнули под напором ревущего пламени, охватившего замок.
Конь под Генрихом запрокинул морду, испустив надрывное ржание, попятился назад — в грудь полетели осколки.
Генрих закрылся рукавом.
Веки обожгло вспышкой, а голову — пониманием.
Томаш…
Сердце стало угольком.
Не сразу заметил, что над ухом по-прежнему гудит капрал, умоляя уходить, пока не поздно. Обтерев рукавом слезящиеся глаза, Генрих проговорил глухо:
— Скачи назад! Зови пожарных! Живей!
Конь под ним кружился, отступал, растерянно переставляя копыта. Древний страх перед огнем — перед смертью! — толкал его назад, быстрей, куда угодно, лишь бы подальше от бушующей стихии.
За дымкой, затянувшей горизонт, виднелись бестолково мечущиеся силуэты бунтовщиков.
Авьенский лес.
К вечеру разыгрался ветер. Словно насмехаясь над усилиями пожарных, огонь воспламенился в западном уголке Авьенского заказника. Подлесок вмиг нарядился в огненные рясы, сухие иголки треснули и затлели, перекидывая искры на папоротники и багульник, превращая в золу напочвенный покров.
С гулом, с треском полыхающих сосен, с дымными клубами, нависшими над лесом, пожар двигался к столице.
Бунтовщики, вмиг растеряв былой запал, бросали топоры и ружья. Спасались от пламени — кто целый, кто в ожогах, но все одинаково поддавшиеся панике, — и сразу в руки полиции. Под арест взяли порядка ста пятнадцати человек. Еще тридцать — считая камеристок, слуг и личного камердинера его высочества, — погибли кто от рук бунтовщиков, кто в пожаре.
Генрих сидел окаменевший.
Тела грузили в гробы.
В одном — лаковом, заказанном у лучшего гробовщика, — под авьенским флагом лежал Томаш.
— От удара по голове он потерял сознание, и потому не смог выбраться из огня, — сказал медик.
Генрих молчал, уставив в пустоту оловянный взгляд.
Верный, терпеливый, любящий кронпринца как собственного сына, никогда не бранящий и не перечащий ему, поддерживающий, когда плохо, никогда не жалующийся на ожоги…
…вот он — еще молодцеватый, с густыми темными бакенбардами, — сажает Генриха на деревянную лошадку, и Генрих восторженно машет выструганной сабелькой, еще не зная, что вскоре его жизнь изменится навсегда…
…вот Генрих мечется в бреду, роняя на простыню горячие искры, и Томаш обтирает его влажным полотенцем и подносит горячий настой, его глаза взволнованны и влажны…