Оцепенение отпустило мгновенно. Генрих сорвался с места, хотя слишком хорошо понимал, что не успеет. Видел, как подол платья скользнул по мышастому боку, как старый Йоганн негромко крикнул:
— В седло, ваше высочество! Держитесь! Скажите: ти-хо шаг…!
Не договорил. Пискнув, Эржбет соскользнула в пыль. Шляпка закувыркалась, подхваченная ветром.
К калитке они с матушкой успели одновременно.
Генрих дернул сухие доски, раздался треск, а потом истеричный крик Марии Стефании:
— Не трогай! Ради Бога!
Толкнув его плечом, императрица выбежала на площадку, подметая подолом песчаную муку. Генрих остановился, обидчиво раздувая ноздри, и только следил, как сестру с одной стороны поднимает Йоганн, с другой — Мария Стефания.
— Эржбет, милая! Ты ушиблась?
Девочка подняла чистые, залитые слезами глаза.
— Немного…
И тут же спрятала лицо на груди матери, вздрагивая от тихого плача.
— Прошу прощения, ваше величество! — заговорил, оправдываясь, Йоганн. — Шарлотта послушная кобылка, но порой бывает своенравной. Ее высочество достаточно уверенно держалась в седле, и я решил…
— Отныне решать буду я! — нервно перебила Мария Стефания и поцеловала дочь в спутанную макушку. — Не плачь, мое сердце… Пусть у меня отобрали сына, но тебя я никому не отдам!
Ее беспокойный взгляд скользнул над плечом малышки Эржбет, на миг задержался на Генрихе… по спине тотчас разлился зябкий холодок, и он небрежно оперся о загон и заметил:
— Девочке необязательно учиться ездить верхом.
— Вздор! — ответила императрица. — В семь лет я уже отлично держалась в седле, и очень рассчитываю, что Эржбет переймет мою страсть к верховой езде!
Она поднялась, опираясь на учтиво подставленную руку Йоганна и помогая подняться дочери, оттерла ее мокрые щечки.
— Вот так, моя хорошая. Ты ведь продолжишь завтра, да?
— Да, мамочка, — отозвалась Эржбет, совсем не по-королевски шмыгнув носом. — А ты не уедешь?
— Нет, милая. Я останусь надолго, — снова мягкий поцелуй в щеку, ласкающее прикосновение к волосам. Девочка потянулась, обняла императрицу за шею, и Генрих задержал дыхание.
С тех пор, как его отметил Господь, Генриху не позволялись объятия. О, это было настоящей пыткой, ведь матушка была красива, так красива и недоступна, что он — даже отчаянно того желая, — не мог дотронуться до ее лица.
Подкожный огонь, подогретый ревностью и обидой, злобно куснул изнутри. Генрих прикрыл глаза, выравнивая дыхание.
Считай, золотой мальчик.
Один… два… четыре…
Как в детстве велел учитель Гюнтер.
Эржбет окончательно повеселела и, опередив матушку, подбежала к брату.