Оказалось, что Дмитрий Иванович по прибытии на фронт был смертельно ранен в первом же бою. Перед кончиной, почувствовав, что жизнь отлетает, наказал соседу по палате непременно написать о смерти своей Лиде, чтобы не мучилась и не ждала его.
Письмо написал человек добрый, словоохотливый, и последние часы Шенберева описаны были во всех подробностях. Умирал Дмитрий Иванович тяжело, в муках. Имя Лиды не сходило у него с уст до самой последней минуты, столько необыкновенных, счастливых слов произнес он перед смертью, словно ничего другого более яркого и дорогого, чем Лида, он не знал на белом свете. Такое великое чувство бушевало в его душе, такое сильное и страстное, что если и встречается среди людей, то уж совсем редко, словно в награду за стойкость и долготерпимость сердечных мук. А дальше шли слова сострадания и утешения.
Чувства Шенберева, его страстная привязанность к Лиде немало удивили не только Прокопия Васильевича, но и всех в Лышегорье.
— Что могло так связать их? — гадали да судачили промеж себя люди. — Конечно, Лида красоты редкой, и молодая, и пылкая, и восторженная. Такая зацепить сердце может… Но все же ровня ли она ему, чтобы сам-то он так мучился, так страдал по ней?
И уж по-иному посмотрели теперь на Лиду, словно они сердцами своими коснулись таинственного света любви.
Но после письма сознание Лиды совсем помутилось, бредить она стала. В лицо никого не узнавала, никого не понимала. Только все звала своего Димитрия Ивановича, ходила по селу из конца в конец, плакала и настойчиво умоляла его отозваться.
А не отыскав его на улицах, вернется домой и начнет собираться в дорогу. Расстелет черную гарусную шаль, уложит сарафаны свои, платья и всякую одежонку, затянет так, что углы шали еле-еле сходятся, закинет узел на плечо, согнется под тяжестью его — и полями, чтобы никто не видел, дойдет к Печорскому тракту.
Встретят люди добрые, остановят, спросят:
— Ты это куда, Лидушка, с тяжестью-то такой? В какую дальнюю дорожку?
— Так ведь к нему иду, моему голубеюшке, Димитрию Ивановичу. Звал. Одиноко ему там без меня, на войне-то проклятой. Одиноко и холодно. Как же я ему откажу? Он у меня единственный, мой суженый, ряженый, распрекрасный…
Но люди терпеливо отговорят ее, приведут домой. Вроде бы она даже и успокоится немножко, а пройдет день-другой — и снова засобирается в дорогу… Выйдет к церкви на пригорок возле Домашнего ручья, откуда Печорский тракт в сторону Архангельска поворачивает, на колени падет — и давай поклоны класть. Поклоны кладет, а сама с мольбой пришептывает, причитает да заговоры ведет: