Однако утешения эти покоя Егору не приносили. Он поглядывал на болезненно впалое лицо Селивёрста и ожидал, когда наступит перелом, когда спадет изматывающе затянувшееся беспамятство.
Так в молчании, лишь разговаривая постоянно с самим собой, Егор ждал того дня, когда Селивёрст воспрянет духом. И день этот настал. Здоровье Селивёрста пошло на поправку, землистый цвет лица сменился розовым, прояснились глаза, вновь обретя иссиня-голубоватый оттенок, и речь его зазвучала ровнее, без тяжелых срывов. Он сам, без каких-либо принуждений, решил рассказать Егору, что произошло с ним на Лидиной гари.
— Ты ведь знаешь, Егорушка, что таиться мне перед тобой нечего, — спокойно начал Селивёрст. — Пошел я на гарь в то утро с легкой душой, больше из потребности христианской.
Он перевел дыхание, помолчал, собираясь с силами.
Егор подумал про себя, что слаб он еще и жизненной энергии в нем маловато, но останавливать не стал, поджидая, когда он соберется с силами и сам продолжит разговор.
— Когда мы ехали с тобой в Лышегорье, — голос Селивёрста звучал тихо, — то я, в ожидании встречи с Лидой, довольно помучился. И даже не раз пожалел, что поехал с тобой, хотя и не признавался. Тревожно мне было, я все думал, как встречусь с ней, как в глаза ей погляжу, что скажу?! Фу-ты, неладная… — Он тяжело перевел дыхание, помолчал и продолжил: — Ведь собственно, сказать-то мне было нечего. Полюбил другую?! Так и напиши, чего молчал, на что надеялся, почему так безжалостно и долго мучил?! И все справедливо, и ни на один из этих вопросов, правду сказать, не было у меня сколько-нибудь вразумительного ответа. Одна отговорка — война. Потом шальная мысль: «А что, если прежнее нахлынет, любовь юношеская, чистая, святая, и переборет все во мне». Словом, Егорушка, скверно все это. Не знаю уж, заметил ли ты маету мою. Только… — Он горько махнул совсем ослабевшей рукой и вновь умолк, переводя дыхание и пытаясь успокоиться от волнения, которое нахлынуло на него.
— И правда, в дороге-то сумеречно на душе у тебя было, — поддержал его Егор, чтобы дать отдохнуть чуть-чуть Селивёрсту. — Сумеречно. И беспокоить тебя не хотелось, видел я, что глубоко ты в себя заглядываешь, до дна черпаешь.
— Как не заглянешь, вина на мне уж больно тяжелая, я даже лицо-то Лиды через столько лет ясно представить не мог, как солнце в тумане теплится, греет, а вроде бы все бесчувственно, не обжигает, не горячит. Вот как, Егорушка, было-то… Даже привычки Лиды, которые, как мне казалось, я особенно любил в ней, забылись, потеряли остроту. И при мысли о встрече озноб прошибал. Страшно было, муторно до неприятности от вины своей. У тебя все-таки дети растут, а тогда и жена, даже после долгой разлуки, жена… А у меня что?! Столько лет прошло, а она все вроде бы девица при живом-то муже, могло ли так быть. Это ж какую волю надо иметь столько лет ждать да томиться.