Дмитрий Иванович отбывал в Лышегорье свою вторую политическую ссылку, первая — была еще в юношескую, студенческую пору, в году 1907 или 1908-м. В предъявленном ему тогда обвинении указывалось на активное участие в противозаконной большевистской организации. И приговорен он был к десяти годам сибирской ссылки. Но отец его, академик, профессор химии Петербургского университета, был человеком влиятельным и вхожим в дома придворных, он-то и отхлопотал сыну смягчение — вместо Сибири отправили его в вологодскую деревню. Там он и научился плотницкому, столярному мастерству.
Прожив года три в деревне, опять же не без участия отца, был возвращен в Петербург. Экстерном сдал выпускные экзамены в университете и начал работать с отцом в лаборатории, казалось, целиком погрузившись в занятия наукой.
Но вскоре его вновь арестовали и сослали в Лышегорье.
Дмитрий Иванович был человеком скромным, невидным, с тусклым, бледно-белым лицом, словно солнце лучами своими его никогда не касалось, и румянца не положило, и ранних, мелких морщин не разгладило. Только ростом он был велик, сухой и костлявый, а вид имел складный, в шаге был гибкий, подвижный. Одежду носил простую, теплую. Зимой, как и все лышегорские мужики, предпочитал малицу оленью и оленьи пимы, а летом, в сухую пору, — длиннополую ситцевую рубаху навыпуск. И ходил чаще босой, будто впрямь мужик, да и только.
Жили оба ссыльные в добром согласии, но люди сразу отметили немалую разницу между ними.
Грузинец был нраву общительного. Легко и быстро перезнакомился со всем Лышегорьем, ходил с молодежью на вечеринки, лихо отплясывал в кругу, играл на гармошке, пел грустные песни на своем языке, был неугомонным в разговоре. Говорил по-русски бегло, как многие инородцы, долго жившие в больших русских городах. Иногда, будто умышленно, смешно и нелепо коверкал слова, что его ничуть не смущало, не сдерживало в разговоре. Он чувствовал, что ошибается, но ошибки свои выдавал за некую оригинальность, украшающую его живую, остроумную речь.
Жил он по возрасту своему пылко, полный легких, безобидных увлечений, ухаживаний. Охотно был принят в круг лышегорской молодежи. Ровня им по возрасту и свой по интересу к жизни, радостям земным. Но в памяти людской почему-то имени его не сохранилось. Прокопий Васильевич, как самый памятливый из всех, называл грузинца Видови и говорил, что человек он был христианский, крещеный. Возможно, и так, кто теперь оспорит это, время ушло…
А Дмитрий Иванович поначалу скучал, ходил тоскливый, видно, нелегко ему было после петербургской стремнины привыкнуть к лышегорской оглушительной тишине и глади. На вечеринках он не появлялся и по гостям особо не ходил. Но чувствовалось по всему, что к товарищу своему он относился сердечно и был крепко к нему привязан душой.