Несмотря на выпитое накануне, Михаил Иванович Ушаков за всю ночь, проведенную в камере Петропавловской крепости, не смог сомкнуть глаз. Зуб на зуб не попадал от холода. Мысли спутались, разум не приходил в спокойствие. Попытка помолиться тоже не удалась. К тому же этому благочестивому и разумному, с учетом скорой казни, желанию мешали мысли об оставленной в деревне девушке.
Ротмистр Ушаков мечтал, уволившись со службы, завести много детей, представлял себе дом батюшки, наполненный детским смехом. Если до ареста ротмистр еще сомневался в том, что провидением ему предначертано взять в жены эту дерзкую, смелую и красивую девчонку, то сейчас, вспоминая ее огромные глаза, он знал, что суждена Аленка была ему самим Господом, коль скоро и перед казнью не выходила она у него из головы.
Лежа на жестком топчане, Михаил Иванович представлял себе, какими красивыми были бы их дети. Девочек со временем можно было бы устроить к генерал-губернатору или даже ко двору во фрейлины, а мальчики непременно продолжили бы семейную традицию и стали бы офицерами.
При этих мыслях Ушаков начинал кусать губы, а думая о том, каким позором покроет семью его благородный вроде бы поступок, который сочли изменой, не мог сдержать слез. Да, боевой офицер, кавалерист, рубивший неприятеля налево и направо, видевший смерть и неописуемые страдания товарищей, а также бесчисленные людские несчастья по дорогам войны, плакал как ребенок. От обиды, от бессилия, от непонимания мироустройства, которое позволяет отправлять на эшафот столь драгоценный человеческий материал.
На рассвете в камеру вошли два караульных гвардейца.
— На выход пожалуйте, ваше благородие, — мрачно произнес один из них, опуская ружье со штыком.
— Можешь не утруждать себя, братец, — сказал Ушаков твердым голосом, вставая с топчана и указывая на штык. — Я озорничать не буду, да и штыков не боюсь давно.
— Тогда, значит, пойдемте, господин ротмистр, — гвардеец повесил ружье на плечо.
— Значит, все?.. — зачем-то спросил Ушаков.
Тот спокойно кивнул. Видать, в жизни довелось ему немало сопровождать людей до виселицы. Так что насмотрелся и не такого. Скорее всего, даже утратил способность сопереживать и сострадать.
Они шли по пустынному двору Петропавловки. Пронизывающий ветер завывал неприветливо, тревогой и безысходностью дышало внутреннее пространство крепости. Ротмистр шел и дивился наступившим спокойствию и смирению. Лишь вспомнив про ужин с государем, он ухмыльнулся.