— Ну что, братцы, — радостно произнес Антон, — наши приключения подходят к концу. Ральф, твой приятель Жерар прислал за нами полицейский катер.
Роджер вдруг расхохотался — громко, от души, да еще и эхо пустого трюма помогло превратить этот хохот в подобие звериного рева.
— Приятель Жерар, вы говорите? — не переставая смеяться, произнес он. — Приятель Жерар! Ваш приятель Жерар и нанял меня вместе с этим жмуриком. — Он кивнул в сторону безжизненного тела Кена.
— Вы, ротмистр, никак собрались учить вашего государя правилам чести?
Александр побагровел и, встав с кресла, подошел к Ушакову. Тот побледнел смертельно, но остался твердо стоять на месте и вновь каким-то чудом нашел в себе силы объясниться.
— Простите меня, Ваше Величество. Кто я такой, чтобы учить Вас? Но мне мало осталось жить, ведь измена в военное время карается смертью. Молю Бога только о том, чтобы в памяти Вашей, пускай и недолгой, я остался честным человеком. За что позорная тень на мой род? Письмо доставлено. Долг чести и дружбы исполнен. Умирать могу со спокойной совестью, а еще и счастливым, потому что перед смертью довелось говорить с самим царем. Прикажите меня отвести в крепость и расстрелять, ибо свою невиновность я доказать никак не могу, да и не стану больше этого делать. У государя немало больших дел, и в военное время преступно тратиться на судьбу простого солдата.
Без меня Россия, авось, проживет. Без Вас, Ваше Величество, России нет.
Неожиданно для арестованного, да и для себя самого, император улыбнулся. Не доводилось ему еще видеть в этих стенах такую прямоту речи, такую не выкорчеванную из души отвагу и столь трогательную и наивную чистоту помыслов.
Император больше всего на свете не переносил льстецов и угодников. С презрением он мог сказать про любого министра при дворе: «Этот человек ни разу не возразил мне». Это зачастую означало неминуемую и скорую опалу.
Однако же то ли величие русской короны, отлитой из причудливого сплава северной гордости и восточного раболепия, то ли долгий путь наверх, к самому трону, когда из человека по капле выдавливалось достоинство, вводили царедворцев в оцепенение. Гнулись спины, елейные речи лились повсеместно и во все дни, отравляя пространство и душу государя.
Не было больше в царском окружении человека, способного смотреть императору прямо в глаза, каким бы высоким саном он ни кичился и какая бы должность ни обеспечивала ему высокий доход. Не было при дворе никого кроме льстецов, приспособленцев, подлых воров. Они произносили высоким штилем правильные речи, но любили истинно и самозабвенно не царя и Отечество, а лишь карман свой и роскошные гнезда, в которых выращивались птенцы, чьим первым языком становился французский.