Огородников скосил взгляд вниз, к голове, склонившейся над ним Раисы Ивановны, и узрел выбившиеся из-под белоснежного накрахмаленного колпака седые волосы. В нем что-то шевельнулось и он, смахнув с лица слезы тихо произнес:
– Раиса Ивановна, простите меня. Я тут вам много лишнего наговорил.
– Да уж, наговорил, – надула ненакрашенные губы Оля.
– И вы, Оля, извините. Знаете, каково это пребывать в таком состоянии? Я как представлю, как с этим мешком теперь всю жизнь буду разгуливать, так и жить больше не хочется. Теперь от меня все отвернутся.
– Можно подумать, до этого ты исключительно в высшем обществе вращался? Благоухал розами всю жизнь, – скривилась медсестра.
– Ольга, ну сколько же можно? – Раиса Ивановна с укоризной посмотрела на нее и покачала головой. – Он больной человек, а ты, слава богу, здоровая.
– Да он и будучи здоровым, вряд ли когда с приличными людьми-то общался. Вы не видели, в каком тряпье его привезли, когда он к нам поступал, и какой он был весь чумазый. А я видела. Я дежурила в ту ночь. Думаю, что он белые простыни тут только впервые и увидел. А туда же: как я теперь с калоприемником буду ходить? От меня фекалиями разит. А то что, когда его привезли, было ощущение, что его из выгребной ямы выудили, он забыл. Зато я не забыла, мы его всем колхозом еле отмыли. Я тогда две маски надела на лицо, чтоб не задохнуться, – повысила голос Оля, видя, что Раиса Ивановна вновь собирается ее остановить. А Огородников снова весь сжался, и из его глаз потекли новые слезы.
– Простите меня, – плачущим голосом заныл Дима, – может, я и на самом деле белые простыни только у вас, в больнице, и увидел. Только поймите, жить в дерьме – это не одно и то же, когда это дерьмо из тебя течет.
Он еще что-то попытался добавить, но поток рыданий, вырвавшийся из его глотки, перебил все слова. Только всхлипы и слезы, слезы и всхлипы.
Раиса Ивановна тяжело вздохнула, стянув с рук резиновые перчатки, метнула их в мусорный мешок и, подойдя к рыдающему на столе Огородникову, нежно погладила его по голове, приминая давно немытые коротко стриженные жесткие волосы.
– Сходил бы в душ, – вздохнула она, подавая глазами знаки медсестре, чтоб она больше не кидала свои неприятные реплики.
– А разве уже можно? – оторвавшись от плача, сквозь влажную пелену, застилавшую его покрасневшие глаза, посмотрел на нее Дима. – Мне говорили, пока полностью все не заживет, мыться нельзя.
– Кто говорил?
– Не помню. – Он прекратил всхлипывать и рукавом пижамы попытался утереть сырость с лица.
– Зачем же рукавом, возьми платок, – улыбнулась Раиса Ивановна, подавая ему чистый белый платочек.