Скоро нащупал какие-то рельсы, двинулся вдоль них… сперва по куче земли, потом по веткам и листьям, потом по длинному уклону. Хотел уж остановиться, привалиться к стене, где посуше, и уснуть, но тут путь разошелся надвое.
Я встал.
Дал резкую трель на мачете, и справа эхо вернулось долгое: там тоннелю конца не будет. Слева – обрубок: какое-то помещение. Свернул налево и задел бедром за дверной косяк.
Передо мной осветилась комната. Датчики жизни, значит, живы еще. Стены с вентиляционными решетками, синий стеклянный стол, медные светильники, конторские шкафы и телеэкран, вделанный в стену. Щурясь в новом свете, я подошел поближе. Если телевизор нормально работает, то смотреть приятно: цвета складываются в узоры, а узоры делают во мне музыку. О телевизорах рассказывали те, кто исследовал Пещеру (ночь, костер, дети тесно окружили огонь и странника, всё – жутко любопытно). Два года назад я сам ходил смотреть на телевизор в один хорошо изученный тоннель. Тогда и выяснилось про музыку.
Между прочим, цветное телевидение гораздо интереснее, чем рискованный генетический способ размножения, что мы переняли у людей. Впрочем, побоку. Мир хорош.
Я сел на стол и крутил рычажки, пока не щелкнуло. Экран зыркнул на меня серым, замигал, пошел цветными полосами. В динамиках зашуршали помехи, я нашел колесико громкости и убавил звук, чтобы расслышать музыку цвета. Но только поднес клинок к губам…
Смех.
Я сперва подумал, кусок мелодии. Но нет, это был голос, и он смеялся. И в искрах на экране – лицо. Не картинка, а как будто из всех точек цветомелодии я видел только те, что складывались в черты. Эти черты я бы извлек тогда из любой точечной круговерти: Фриза.
Но голос был чей-то чужой.
Фриза растаяла. Возник Дорик. И снова странный смех. Потом: с одного края Фриза, с другого Дорик. По центру парень – тот, что надо мной смеялся. Прояснилось, налилось жизнью, и я больше не видел комнаты. За его спиной – треснувшие улицы, балки торчат из остатков стен, извиваются сорняки, и на всем мерцающий зеленый свет, а солнце – белое на рябом небе. К фонарному столбу прилепилось существо с плавниками и белыми жабрами, скребло по ржавчине рыжей лапой. Из тротуара торчал гидрант в хитрых разводах света и яри.
Парень – рыжее Блоев, киноварней разбухших от крови цветков – смеялся, опустив глаза. Ресницы у него были золотые. Прозрачная кожа отблескивала зеленым, словно светилась зеленью изнутри, но я знал, что под обычным солнцем он был бы бледный, как Белыш перед смертью.
– Лоби, – прозвучало из смеха.
Открылись мелкие зубы без счета. Как у акулы, что я видел в Уникиной книге: ряды костяных иголок тесно посажены один на другой.