Зато в отношении самого себя Калигула проявлял почти спартанскую воздержанность. Кроме должности консула, он согласился принять титул принцепса – первого гражданина, – который носил великий Август, но полностью отказался от столь любимых Тиберием драгоценных украшений, помпы и выспренности. Он построил храм в память своего прадеда, первого римского императора, но в честь себя не позволял возвести ни храм, ни строение, ни хотя бы установить статую. После своего предшественника брат, должно быть, стал для простых горожан глотком свежего воздуха.
Конечно, с сенатом дела обстояли иначе. Между Калигулой и сенаторами по-прежнему существовала напряженность. Многие поддержали его, это правда, и восхваляли, призывали почаще приходить на заседания, но оставалась маленькая группа сенаторов во главе с непримиримым Сабином, которая весьма портила общение императора с сенатом. Я пыталась уговорить Калигулу активнее взаимодействовать с влиятельными людьми.
– Гай, им действительно необходимо твое присутствие и твоя поддержка! – внушала я.
– Что им необходимо, так это поскорее понять, что они больше не управляют кораблем государства, как это было в эпоху республики, – желчно отозвался брат. – Они – инструмент управления, но сами не правят. Тут им не древние Афины и не демократия.
Я нервно сглотнула, зная, что рискую прогневить брата чрезмерной настойчивостью.
– Но, Гай, они представляют все знатные роды Рима. Опасно не учитывать их интересы.
– Я вовсе не собираюсь обсуждать государственные дела с тупицами, кусающими руку, которая их кормит! – рявкнул он.
Все-таки я его разозлила.
Пришлось пока оставить эту тему. Посадив семя, лучше дать ему время прорасти, а не заливать водой в стремлении поскорее получить плоды. Своего брата я хорошо знала и, несмотря на гневную отповедь, разглядела, что на самом деле он боится. Боится себя и своей вспыльчивости. Один раз Гай уже приходил к сенату с намерением быть щедрым и миролюбивым, они оттолкнули его. Тот неприятный опыт можно было бы пережить, но беда в том, что сенаторы пробудили в нем доселе спавшие довольно неприглядные страсти. Что бы ни утверждал Калигула, истинная причина его нежелания работать с сенатом крылась в страхе – в страхе перед тем, что в нем проснулось. Он не хотел, чтобы это чудовище опять вырвалось на волю.
Восемь лет брат не снимал маску молчаливого, стоического смирения ради того, чтобы выжить в мире порока и коварства. И на протяжении всего этого времени он должен был подавлять радость, злость, страх и любую другую эмоцию, которые могли бы навлечь на него неприятности. Хотя дни нескончаемого ужаса миновали, брат так привык жить под этой маской, что в результате забыл, как справляться с эмоциями без нее.