Ох, как же я презирал вонючих рабов, восьмерок и девяток! Я не считал их людьми. Кто-то должен выполнять грязную работу, так почему бы не эти безмозглые отбросы? Я не мог находиться рядом с ними, я не мог и смотреть на них. Я однажды велел выпороть одну восьмерку лишь за то, что та прикоснулась ко мне. После этого я долго оттирал с себя эту вонь. Еще неделю меня терзали страдания, я боялся выйти из комнаты, вдруг от меня все еще дурно пахнет? Я боялся подхватить какую-нибудь заразу и остаться калекой до конца дней.
Тогда я мыслил словами, тогда я был человеком. Настоящим человеком, а не безмозглой обезьяной. Ох, как же я страдал, получив единицу! Как же я проклинал весь мир! А как плакала моя белокурая сестренка… Не могу, даже сейчас мне трудно вспоминать тот день. Сейчас уже все позади, и сестренка моя мертва, как и я. Осталась только память.
– Не только память, – вдруг встрял черт. – Осталась твердость. Ты отличаешься от других тем, что видел жизнь с разных сторон. Ты побывал и на вершине общества, и в самом низу. Тебе будет проще прижиться в Алкеоне, когда мы вернемся.
– Я так не думаю, – я горько усмехнулся, переворачиваясь на бок, чтобы видеть черта. – Все же мне ближе жизнь клейменных. Умным и богатым был не я. Вернее, я, но не настоящий. Моя природа себя показала намного позже.
– Вот именно, – сказал черт. Похоже, он взаправду никогда не спит. – Теперь ты знаешь, что за каждым горделивым графом скрывается вонючая девятка. Спи.
Я зевнул и засунул голову под подушку. Так я спал, будучи мальцом. Вокруг моей кровати всегда были разбросаны книги – я очень любил читать. Книги были и на письменном столе, и на стуле, и под кроватью. Я разве что не ел их. А потом просто забыл, как читать. Собственно, мне и не до этого было. Хотя как посмотреть, в жизни богатых тоже не очень много свободного времени. Завтрак, потом уроки. Ко мне приходили разные учителя, я терпеть не мог фортепиано и математику. Но меня заставляли, и каждый день перед обедом семья собиралась за столом, а я садился за рояль и играл. Музыка казалась мне скучной, и все искусство выглядело лишь написанными кем-то на бумаге нотами. А пальцы запоминали движения. Мне даже не приходилось думать, на какую клавишу жать. Руки помнили пьесы, руки их и играли. А мысли в это время витали где-то вдали. Затем я вставал, мать с сестренкой аплодировали мне, отец одобрительно кивал, а учитель музыки, который стоял рядом все это время, тихо вздыхал и разочарованно опускал голову. Он-то слышал, где я лажаю, где вместо диеза играю бемоль, где не выдерживаю нужные паузы, а где и вовсе вместо шестнадцатых играю восьмые.