Вовка Приймак ушел из нашей школы после восьмого класса, став победителем на московской и всесоюзной биологических олимпиадах. Он перевелся в биологическую школу, с блеском поступил на биофак МГУ, проучился там два курса, запил, ушел художником-оформителем в театр Моссовета, где подсел на марихуану. Чуть позднее он эмигрировал в США, где перешел уже на тяжелые наркотики и очень скоро скончался от передоза.
Папа вознамерился учить меня музыке, без которой сам жизни не представлял, и мы пошли на прослушивание к дяде Лере Тараканову – папиному школьному другу, который писал музыку и позднее стал композитором. Дядя Лера осмотрел мои пальцы, ощупал зачем-то ладони и вынес вердикт: “Виолончель!”
– Челистов мало, а такой-то (он назвал ничего не говорящую мне фамилию) набирает класс.
Помню, по дороге домой папа уговаривал меня пойти на виолончель, а я представлял, как буду таскаться с этим огромным футляром, и сначала просто отнекивался, а потом резко его оборвал: “Ни за что, просто не хочу учиться музыке”. Папа посмотрел на меня пристально и сказал: “Потом пожалеешь, но будет поздно. Виолончель могла бы сделать тебя независимым от этого мира”. Слова я запомнил, но тогда вообще не понял, о чем он говорил. В нашем доме (где в то время музыкантов жило куда больше, чем сейчас) было несколько мальчиков, игравших на виолончели, скрипке и даже на гобое. Я никогда не видел их во дворе, а жизнь во дворе я бы не променял ни на что на свете!
Мы до одурения резались в пинг-понг – стол, покрытый крашеными листами толстой фанеры, стоял напротив черного хода в мой подъезд. Сетки у нас не было, ее заменяла поставленная на стол обрезная доска, зажатая между двумя половинками кирпича с каждой стороны. Ракетки тоже были разнокалиберные – от вырезанных из фанеры самоделок, круглых деревянных досок для разделки мяса или простых однослойных с наклеенными пупырчатыми кружками до заветных “сэндвичей” с черной прослойкой. При ударе они издавали мягкий шлепок, а не грубый деревянный “цок”, и ими можно было закручивать мячик. Крученую подачу отбить куда сложнее, чем простую. Подающий, запугивая, часто объявлял: “А теперь подачка-неберучка!” Сыграть один на один классическую партию удавалось очень редко, поэтому все, у кого было чем сражаться, играли в “круговушку”: разбивались на две команды, выстраивавшиеся в очередь, каждая у своего конца стола. Мяч бросали на игру, отбивший его быстро перебегал на другую сторону и вставал в конец очереди. Пропустивший три мяча выбывал и, если был обладателем хорошей ракетки, передавал ее счастливчику у стола. Под конец двое оставшихся разыгрывали партию в семь очков или в одиннадцать – когда желающих играть оставалось немного. Выигравший получал очко форы, то есть вылетал, пропустив, соответственно, четыре мяча. Мастера, приходившие из соседнего двора, или наш Японец из первого подъезда порой играли с пятью-шестью очками форы, и выбить их из игры было практически невозможно.