Тетка ничего не ответила, и они ушли. Наталка вышла вслед за ними, укрепила плошки над жерновами, скрежетнула тяжелым камнем о камень. Марийка притворила за собой дверь, но свет просачивался сквозь маленькое оконце вверху, он преследовал их до самого конца улицы.
В воскресенье справляли Надийкину и Петрову свадьбу. Петро шел в примаки, у него трое маленьких в семье — брат и сестры. У Надийкиной хаты сгорел верх, ее ремонтировали, поэтому Марийка предложила сыграть свадьбу у нее. Три комнаты, широкий двор и сад, да и близко — через дорогу от Надийки. Если бы дома был Чуйман, он бы, пожалуй, и не разрешил, ведь Марийка повытащит на свадебный стол немало припасов из его амбара. Наварили и напекли, наставили на столы всего, что удалось припрятать от немцев. Но мало кто угостился этими кушаньями. В тот день близ села начали строить аэродром, и всем приказали выйти вечером (днем — опасно, могут бомбить) на работу, да еще пришло на село известие, что объявлена вербовка в Донбасс, и потому всего трое или четверо девчат забежали на минутку поздравить молодых. Сошлись соседки, вдовы и пожилые солдатки. Выпили по чарке-другой самогона, а затянули не свадебную, а горькую вдовью, запели «Трех воронов», а потом «Калину-малину». И стояла в хате тоска, и плыла в открытые окна песня, черная и печальная, как вороново крыло:
Калина-малина
Ні сладка — ні горька;
Чого зажурилась
Солдатская жонка?
Песня плыла над селом, а где-то высоко в густой тьме летели бомбардировщики, гудели угрожающе, выискивали на земле солдатские жизни. Они полетели дальше, а песня вернулась, закружила над хатой:
Чого ж заплакала,
Чого заридала?
Любила, кохала,
В солдати оддала!
Печально опустила на руки голову Надийка, глубоко затягивался цигаркой, сидя на крыльце, Петро, думая свою нелегкую думу.
А потом кто-то оборвал «Калину» на полуслове и затянул «Горлицу», да так, что она полетела над острой гранью, где по одну сторону смех, а по другую — рыдания. Но ни смех, ни рыдания уже не были властны над Василем и Марийкой. Ими владела уже иная сила, высокая, неодолимая, беспредельная. Они стояли обнявшись и слушали не песню, а биение собственных сердец, и горячая всепоглощающая волна снова заливала их, это была их общая волна, общий огонь. И губы, налитые жаждой жизни и любви, губы Марийки — это были уже его губы, а сильные мозолистые руки Василя — это были ее руки.
— Пойдем ко мне, — сказал Василь тем же голосом, что и тогда, возле школы.
— К тебе, — еще не понимая смысла этих его слов, эхом повторила Марийка.
— Навсегда, — твердо сказал он.