Дверь отворила Ирина Михайловна: все учителя, в отличие от людей иных профессий, даже академиков, имеют полное имя, которое утверждается не только в школе, но и дома. Ирина Михайловна — учительница географии.
Она стояла перед ним, вытирала о цветастый фартук руки, не спешила вернуться на кухню, где что-то шипело и шкворчало. Заметила сразу, что он выпил; видно, нервничала, что задержался, — была не в настроении. Правда, в дурном настроении она находилась часто. И ссорились они тоже не раз в год. И кто знает, кто больше в том виноват. Наверное, оба.
В их доме никогда не было равновесия. Не было, если можно так сказать, своей микроатмосферы. Тут часто взлетал крик, после которого повисало напряженное молчание, детей тут не в меру ласкали или не в меру бранили — тут вообще не было линии поведения. В этом, пожалуй, большая вина лежала на нем. Он тоже давал волю нервам, правда, до определенной межи, которую никогда не переступал. То ли не имел понятия, как надо строить семью, строить этот мир и атмосферу, то ли не осознавал своей ответственности за семью. И не то чтобы семья из-за него жила «хуже других». Ведь не пил, не гулял. Но на какой-то одной линии, на какой-то плоскости так и не смог встать. Не было в нем той твердости, житейской спокойной твердости, которая является фундаментом семьи. Прежде всего, в доме не было раз и навсегда заведенного порядка. Того «мещанского» порядка, когда дети послушно сидят за столом, отец нарезает хлеб, а мать разливает суп, когда один взгляд отца заставляет ребенка, расшалившегося за столом, опустить голову над тарелкой с супом, когда «доброе утро» и «доброй ночи» начинают и кончают день, когда дети чинно рассказывают о выученных уроках и истраченных копейках и делятся всем о себе и своих друзьях. Того «мещанского» порядка, который, как он думал, — и, пожалуй, справедливо, — приучает человека к порядку вообще, воспитывает рассудительность, спокойствие, послушание. Частично в том, что у них в жизни не было строгого порядка, была виновата сама их жизнь — оба работали, оба почти каждый день на каких-то заседаниях, совещаниях, — но больше они сами. И опять-таки прежде всего он. Об этом он стал думать не сразу. С годами понял, что не осознал своей ответственности за воспитание детей в семье, навсегда остался начинающим отцом, у которого научные дела, замыслы отодвинули куда-то на второй план заботы семейные. Временами он так и думал: «Нужно взяться за воспитание». И не брался. Да, собственно, уже и не знал, с какого конца приступить. Он с самого начала не сумел выработать какой-то системы, а если говорить правду, даже и не думал об этом, он тогда не семью строил, а женился, «удовлетворяя свою потребность», как когда-то грубо сознался сам себе. Потребность иметь жену, и жену красивую, а Ирина была женщиной красивой. Красивой не какой-нибудь жгучей красотой, а красотой строгой, изысканной: высокая, стройная, высокий лоб, крупный нос — все черты лица крупные, они образовывали своеобразную гармонию, свидетельствовали, как говорили у них в селе, о «породе». С таких женщин писали когда-то портреты. Красота Ирины еще и сейчас не увяла, но уже много отобрали у нее лучики морщинок у глаз, и чуть заметные морщинки на шее, и закрашенные хной белые нити в темно-каштановых волосах. Ирина не стремилась за него замуж, долгое время он видел в ней колебания и преодолевал их, сознательно и настойчиво добивался ее. Она была по-женски умнее, увереннее в себе, чем он, тут много значил инстинкт, умение понравиться: сведенные словно бы строго, но как бы и призывно, брови, наклон головы, непосредственность и наивность. А за ними практическое восприятие жизни, реальный взгляд на вещи и на людей. Ей бы, пожалуй, больше подошел муж солидный, уверенный в себе, в своем месте в жизни, скупой на слова, практичный, а не разбросанный, мягкий, несколько нервный Дмитрий Иванович.