Чуйман и Наталка не успели и опомниться, а Канашка проворно вскарабкался на бревна, как испуганный кот.
Танк взревел и смолк, точно захлебнулся дымом, целую тучу которого он выпустил из патрубков. Что-то тихо цокнуло внутри его, и из открытого люка вылез Иван. В шлеме, в новенькой гимнастерке без погон, подпоясанный брезентовым ремнем. Он ступил на броню и спрыгнул на землю. Губы его были сурово сжаты, в глазах горел огонь решимости. Ближе всех к нему был Канашка — Наталку совсем заслонил танк, Чуйман стоял далеко, — и, наверное, поэтому Иван спросил именно у него:
— Где она?
Канашка глянул в конец двора, но там не было никого, он почему-то засуетился, полез в карман, вынул небольшой листок гербовой бумаги, держал перед собой, словно хотел защититься им.
Иван, ничего не понимая, смотрел на Канашку.
И в этот миг заголосила Наталка. Повисла на плетне, и плакала, и рыдала, и причитала сквозь всхлипыванье:
— Ой, Иван! Ой, Иван!
Эти слова входили в Ивана, как тонкий длинный нож. Входили медленно, еще не дошли до сердца, но он уже ощущал ледяной холодок, чувствовал, как что-то оборвалось в груди и поплыло куда-то вниз, забирая с собой все, чем жил все эти годы, с чем шел сквозь огонь, муки, смерть. Это было страшнее, чем когда он истекал кровью на белом снегу, когда медленно умирал под немецким фургоном, когда били по броне танка болванки.
Там, на пастбище, мальчики сказали ему о Марийкином замужестве. Но он воспринял его как трагическую случайность, как страшную ошибку, когда девушке уже все равно за кого выходить, с кем жить. Он испытывал чувство жертвенности, а вместе с тем какое-то жестокое наслаждение от осознания вины, страшной ошибки, раскаяния, с какими встретят его Марийка и Василь. Он нес в сердце кровавую муку и мучительное прощение. Но теперь рыдание Наталки подсказывало, что, кроме ошибки, случайности, было еще что-то, чего он не мог назвать даже в мыслях, во что боялся верить. И — должен был верить. Серый едкий туман поплыл у него перед глазами, а сквозь тот туман — такой знакомый и сразу ставший чужим двор, две склоненные фигуры. А в горле что-то запекло — горячее, мучительное, и горячим, душным стал воздух, он едва не захлебнулся им. Наверное, потому и стоял долго молча и походил в своей неподвижности на сожженное молнией, обгоревшее дерево.
— Ой, Иван! — снова запричитала Наталка.
И, наверное, от этого крика Иван поднял голову. И вдруг губы его повело в сторону, точно свело судорогой, и судорогой свело плечи, он повернулся и тяжело, кособоко зашагал к танку. Схватился за скобу, сорвался, схватился снова, наконец ступил на броню и медленно, держась рукой за левое плечо, опустился в танк.