А еще в ней есть какая-то твердость, затаенность, которые никогда не прорывались наружу и о которых, впрочем, все догадываются и которых боятся.
Дмитрий Иванович смотрел на ласточек, сидящих на проводах, на встречные машины — наслаждался ездой. Он не любил ездить часто — вот так, раз в полтора-два месяца, — это приятно, а ежедневно, даже еженедельно — о таком и думать не хотелось, и сам не покупал машину, видимо, поэтому же. Он на всю жизнь наездился в войну. Его взяли на нее шофером, и всю войну — от сорок первого до сорок пятого — он прокрутил баранку. Призвали рядовым, демобилизовался старшим лейтенантом, командиром автороты. Дороги, дороги и дороги, не похожие одна на другую и однообразные до отупения, война кружила его по ним, как речка перышко по волнам. Дороги, усталость и мучительное, почти неодолимое желание выспаться оставались в его памяти с войны. Помнилось, как порой, особенно под утро, это желание сна становилось почти непреодолимым, казалось — только бы упасть, провалиться в сладостную тьму. Второе ощущение, не оставлявшее его долго после войны, — ощущение пропасти. Фары затемнены жестяными кругами, в которых прорезаны узенькие щелочки, закрашенные синей краской; ночью ездили почти вслепую и не раз попадали в кюветы и рвы. Помнит, как, будучи уже студентом, задремав в аудитории, просыпался от внутреннего толчка и лихорадочно нажимал на педаль — поперечину парты. Он много раз попадал под бомбежку, дважды горел — один раз в кабине машины, другой — заваленным мешочками с порохом из развороченного бомбой кузова — и сейчас знал, что те дороги закалили его, влили в него твердость и силу, на них он до конца осознал, что такое Родина и вера в человека. Он также знал, и это чувство было искренним и сильным, что, если бы ему снова пришлось встать против врага, он бы не пошатнулся. Тогда, в войну, его патриотизм был, как он думал сейчас, стихийнее, интуитивнее, теперь же это чувство вытекало из всего того, что он увидел, что понял на длинных жизненных путях.
«Волгу» тряхнуло, и Марченко пробудился от дум. Машина свернула влево, на полевую дорогу, потом снова налево, под шатер леса. Потом свернула еще раз на дорогу, какую мог различить лишь опытный глаз, — видимо, Хоролы отдыхали тут частенько. Она остановилась в густом подлеске на меже соснового бора и смешанного леса. Именно такого леса, который больше всего любил Дмитрий Иванович, не густого, а разреженного, с полями, с дубами-исполинами. И он даже не подождал, пока Хоролы устроят машину, — они ее разворачивали, подавали задом в кусты, затем подняли капот и ковырялись в моторе, — он вышел из машины и зашагал к дубам. Ему хотелось тишины, он шел и ощущал, как она звенит в нем, наполняет его бодростью, какою-то первозданной свежестью, силой, той, что только раскинь руки — и заиграют мускулы, и грудь вздохнет во всю мощь.