Сейчас, слушая Марченко, разговаривая с ним, он почувствовал, что радуется неудаче товарища. В то же время думал, что это мелко, даже подло, и все же радовался. Теперь он его будет громить, громить ему же на пользу, а чтобы наука пошла впрок, будет утешать, сочувствовать и… подниматься над ним. В какое-то мгновение в его голове сверкнуло страшное прозрение, а может, подозрение: все ли люди на свете таковы? Он устыдился и даже сбился на слове, — он видел, как это мелко, низко, разум же фиксировал, что его душа принимает и то и это. Тогда выходит, что такова ее истинная сущность? Глупости. Бред. Каждый живет как умеет, он не сделал ничего дурного Дмитрию и не собирается делать. Напротив, учит его, как нужно жить на свете. Развеивает его иллюзии. Ведь он знал Дмитрия хорошо. Пусть они не выворачивали себя друг перед другом до конца, но были достаточно искренни и правдивы, они и познакомились в такое время, когда эта искренность спасла его, когда им не для чего было обманывать друг друга, когда… они не могли друг другу завидовать. Потому что Дмитрий Иванович был слишком высоко, а он слишком низко. Тогда он слушал его, заглядывая в рот. И не говорил ему всего, что хотелось сказать. А теперь скажет.
— Ты не умеешь себя поставить. Ты заискиваешь перед подчиненными. И думаешь, что так можно руководить. Люди… они не умеют стоять рядом. Они или на твоих плечах, или у твоих ног.
— Есть и такая порода, — сказал Дмитрий Иванович. — Сидя на плечах, они могут дальше видеть. Ползая по земле, лучше видят харч. Но не все же такие.
— Ну, не все…
— Я руководствовался иным, — не соглашаясь и не возражая, сказал Марченко. — Тем более что работаю среди людей культурных, которые… ну, пусть это и громко, стоят на переднем рубеже цивилизации.
— Вот то-то и беда, что они стоят на переднем рубеже цивилизации. Все умеют, все знают, ко всему приспособились. И ко лжи также. Солжет и глазом не моргнет. А уж так тонко…
— Ну, ты наговариваешь на всех нас, — возмутился Марченко. — Человечество выработало такие высокие категории, которые… против которых слишком мало все то, что ты говоришь.
— Какие же это такие категории? — скептически усмехнулся Михаил Игнатьевич.
— Ну, хотя бы народная мораль.
— А что оно такое, народная мораль? — уже откровенно насмехался Визир. — Это то, что думает Гапка?
— Ты почти угадал. И угадал вдвойне. Мою мать зовут Гапкой. Горпиной.
— Прости.
— Не в том суть. Она никогда не солгала ни мне, ни отцу, то есть мужу своему, — никому.
— А Борозна и глазом не моргнет — соврет. И Хорол. И Бабенко. А они разве не народ? Так что ты бьешь сам себя. И я, когда придется туго… тоже, тоже…