— Замолчите! — оборвал его Корниенко. — Вы что, и вправду рехнулись?
— О какой лжи ты болтаешь? Наглец? — Обретя защиту, Ракитский почувствовал себя уверенней. Он даже мог теперь презрительно усмехнуться.
— Я сейчас все скажу, погоди, — тяжело произнес Данин. Надо было уйти. Надо было уйти раньше, когда впервые дурноту почувствовал, когда, туманя мозг, вонзился в уши настырный зуд. Бросить все, плюнуть и уйти, и скорым шагом отмерить полгорода, так, чтоб ноги не слушались, чтоб гудели они усталостью, а потом прийти домой и завалиться спать, не раздеваясь. А теперь поздно, надо продолжать, а то совсем худо станет, если на полпути остановишься, не выжмешь из себя все, что стучится так требовательно изнутри, что переполняет тебя. Вадим знобко поежился, будто ледяным ветром его обдуло, и заговорил отрывисто и зло:
— Лжешь, когда распинаешься в любви своей к тем, кто тебя слушает, спекулируешь на этой любви, на слове этом спекулируешь. А они, дурачки, верят. Но вот двое уже не поверили, те парень с девчонкой, что внизу к тебе подошли. И половина других в сомнении теперь пребывает. Уверен… Не сдержался ты, поперло естество. Терпеть ты их не можешь, они для тебя единая тупая масса, и единственное их достоинство, что порой с обожанием на тебя смотрят… Когда прожектором себя высвечиваешь, тоже лжешь; когда усталое лицо делаешь — тоже. Готовишься ведь, исподволь, заранее. Это в театре хорошо, и то не всегда, а здесь разговор откровенный, а откровенно ты беседовать не умеешь, вот и эффекты нужны… Врешь, когда поешь про войну, про выстрадавших ее людей, про измученную страну. Наплевать тебе на людей, на войну… Просто-напросто так надо, это приветствуется. А сердце твое спокойно и бьется ритмично, и нет там места для сопереживания. Пустота там и тьма. И вообще две у тебя правды. Одна для избранных, другая — для масс. А если их две, то, значит, ни одной, значит, это вранье все. Правда — она одна на все времена… И стихи твои холодные, и правильные, не согреваешь ты их, не получается, а значит, тоже они врут…
Вадим дернул болезненно щекой и умолк. Не о том он говорит и не так, и вообще зря. Хотя не им он говорил, не Ракитскому, не Корниенко, не Ире, а себе, самому себе, и все равно зря. Ну выплеснул, ну вытряхнул наружу, что не в силах удержать был. И что? Легче стало? Да где там!.. А они растерялись, даже ошалели немного, недоуменно уставились на него, как на диво диковинное, и все понять не могут, всерьез он или играет так мастерски? Заметалась, задрожала на петлях дверь. Женька, видно, ее ногой саданул, потому что руки заняты были. Три бутылки шампанского бережно, как детей малых, прижимал он к груди.