– Манефа – это кто? – спрашивает Жу.
– Манефа Феофанна, живёт, да, – говорит старуха. – За рецкой. На горушке.
– Но, – согласно кивает Ленка, тянет так странно, не то «но», не то «ну». Но слышно всё-таки «но». – За речкой, на горе, как пойдёшь. А тебе чего к ей?
– Так я…
– Из города он, говорит, – перебивает Жу старуха. Как будто это что-то может Ленке объяснить.
– Из города-то просто так не поедут, вот я и спрашиваю, чего надо, можот, я могу?
– Дак к тебе ж ездят. И из города, и всяко.
– Но, ездят, – соглашается Ленка, и в голосе её слышится не то гордость, не то ревность. – Так а у Манефы чего?
– Да я же просто, мне сказали… – бормочет Жу, чувствуя, что начинает путаться. В голове совсем шумит от скорострельной Ленкиной речи и чудного их говора. Брат не вмешивается. Жу начинает злиться. Лучше бы вмешался, а то всегда так. Толку с тебя.
– А то смотри, если надо чего, урок там снять или пошептать, на хлеб ли, на воду, на молоко – это можно и ко мне, я всё делаю, – тараторит тем временем Ленка, и Жу не успевает даже сообразить – какой урок? Кому чего снять? – А сама-от сглазить не могу, это не проси, вон, у меня глаз, вишь! – зелёный, а глазливый у кого чёрные, чёрные глаза, знашь? – Она тычет себе в глаза и ширит их, оттягивая веко, позволяя Жу убедиться, что глаза не чёрные. Правда, и не зелёные, а так, непонятно какие. Но не чёрные – точно.
Нет, бежать, бежать отсюда!
– Дак можот ему не от призору, Лен? – говорит старуха.
– Не от призору? – удивляется Ленка. – А чего тогда?
– Я не знай. Но Манефа-то знаюшша, Люська передала ей, говорят.
– Люська не ей, Люська мне передала! – говорит Ленка, и видно, что её это задело.
– Цего-то тебе, а цего-то ей, – гнёт своё бабка.
– Да чего ей? Я же говорю: она не взяла, не взяла она, все знают, что не взяла!
– Знаете, я пойду, – говорит Жу и пятится к двери. – Мне надо найти Манефу, вы извините, я случайно…
– А, дак пропало, можот, цего? – вдруг осеняет Ленку. – Пропало – это да, это к ей.
– Цего? – переспрашивает старуха, не расслышав.
– Травина, говорю, у тёти Маруси есь! – кричит Ленка. – Мы сами у ей брали! У нас потерялси – помнишь, тёть Толь? – потерялси этот… Как его… самовар не самовар… Бочечка така, тушёнку делать.
– А, – тянет старуха. – Но.
– Скотина-то когда была, тушёнку сами делали, – говорит Ленка, оборачиваясь к Жу. – Бочечка была така, там включишь тен, и банки ставили с мясом. Поставишь часа на два, и тушёнка мясная получится у тя своя, в стеклянных банках. В обшем, дали мы людям. А потом эту женщину я встретила, говорю: «А где, интересно, самовар-то? Неси самовар-от, давно унесла ведь». А она говорит: «А кто-то унёс, нету его». Вот я и пошла к тёть Марусе. К Манефе Феофанне. Пришла и сказала, что вот, у меня уташили. Она говорит: «Хорошо. Сделаем». И она мне дала травину: «Положи там, где была эта бочечка». Я говорю: «Я туда не положу, там обший колидор, вдруг кто-нибудь уташит, я потом… мне с тобой как рассчитываться-то?» Я положила, где мы в сарае раньше хранили эту вот… И обратно нам принесли! Принесли, вернули! Принесли, принесли, – твердит Ленка, как будто боится, что Жу не поверит. А Жу и не знает, верить или не верить, потому что не понимает ничего – какая бочечка, что и куда принесли…