Ещё чуть-чуть – но он наклоняется к раковине. Плещет на лицо воду, фыркает. Жу замирает. Не дышит. Но он не оборачивается. Тянется к полотенцу. Сразу в него. Вытерся. И опять в зеркало.
Жу резко подтягивается на руках, тянет шею. И застывает, как есть.
А он вешает полотенце – и уходит. Просто растворяется за печью. Спокойный. Уверенный. Он дома. Он здесь хозяин.
И ничего, что отражения в зеркале нет. Это бывает. Это ничего.
– И опять ведь травина помогла, – не то спрашивает, не то поддакивает Ольга.
Включается чайник. Принимается шипеть деловито.
– А с какими словами они её клали-то?
– А вот не знаю, они там вот сами что-то… звали кого-то.
– Ох, баушка, ты прям, не знай…
– А я говорю Гале-то: «Ты бы, знашь что, спросила. Как они ложили-то». А она, говорит: «Ну, Маруся, они не говорят, а я вот так да и подслушала».
– Дак и чё?
– Вот, Галя слышала: «Леший согорной, гони, – говорит, – парня домой». Серёжу. Звали так его – Серёжа.
– Это надо сказать, когда травину ложишь?
– Но. Когда ложишь, вот в то время говорят.
– Мм… – тянет Ольга с полным ртом. Шуршит конфетной обёрткой. Чайник, откипев, выключается.
Жу лежит, вытянувшись, одеяло до глаз. Вставать не хочется. Дышать не хочется. Жить… Всё вернулось и навалилось. И согра. И пустота. Жуткая. Раз того, кто берёг тебя. Раз того, кто был лучше тебя, интересней тебя, во всём, во всём круче тебя – раз он там, а я здесь. Остался на болоте. Не вышел. Как жить без тебя? Зачем? И где, где, где, скажи мне, теперь искать тебя?
Они скажут: не было. Они скажут: ты всё выдумала. Станут опять лечить.
О, нет…
Жу закрывает глаза.
– Леший согорной, гони его домой. Леший согорной…
Губы сами шепчут. В тишине каждое слово – маленький взрыв. Маленькая гибель чего-то такого же маленького. Как я. Как ты.
В следующий раз Жу открывает глаза и прежде, чем о чём-то подумать, встаёт, идёт к умывальнику. Ноги ватные. Кожа горит. После бани комариные укусы чешутся. Но Жу не до этого. Из зеркала смотрит отражение, опухшее, равнодушное. Чужое. Жу трогает лицо руками. Лицо то же – и не то. Нет силы, воли. Другое лицо, кукольное, женское. Всегда была красивой девочкой. Банты, косички. Мама так любила косички.
Ненавижу!
Распахивает ящик. Роется. Под руку подныривают ножницы, маникюрные. Жу вспоминает, как вгрызались они в гущу волос, – и отбрасывает. Толку нет, только дерут.
Вот что мне надо – бритва на полке. Та самая. Которой хозяин брился.
Старый станок, но ещё острый. Бреет хорошо. Прядь за прядью. Полоса за полосой. Всё ещё длинные, всё ещё густые, волосы падают в раковину. Собрать? Потом сложнее будет. Жу вынимает волосы, кидает в ведро. В зеркале – залысина над виском. Лицо открывается – уже не такое круглое, не такое бабье. Почти то самое лицо. Почти