Под её бормотанье Жу хлебает слишком сладкий, с лёгкой кислинкой горячий чай. Думает: так привыкну к ней, как к телевизору. Понимает, что думает, что мысль задержалась в голове, не выдуло её в дыру. Похоже, чай помог.
– Манефа… Феофанна, – начинает, но горло ещё как не своё. Человеческие слова плохо ложатся в неуклюжем зверином зобу. Кажется, Жу вообще разучилась говорить с людьми, надо заново привыкать.
– Да что – Манефа Феофанна. Тёть Маруся зови, да, тёть Маруся.
Жу закрывает глаза. В темноте проще. Легче. Слышно, как Манефа ходит по комнате.
– Расскажите про травину, – спрашивает Жу, не открывая глаз. Выдавливает из себя каждое слово, как пасту из тюбика. Слова получаются объёмные, плотные. Тяжёлые, они падают к самым ногам. Расскажите. Про. Травину. Их можно поднять, они мягкие и слегка холодят кожу, как от ментола.
– А чего про неё рассказывать-то? Травина как травина.
– Какая она? Что это? – Слова ложатся в раскрытую ладонь. Каждое новое слово всё теплее и легче, опускаются дольше. Последнее падает, как пух, качаясь, долго-долго.
– Да я-то не видала. Я ж её только брала… Я ж её не видала. – Манефа отпирается смешно, как ребёнок. Но Жу сейчас не может смеяться. Жу молчит, потому что говорить много не может. Но Манефа не выдерживает, заводит снова: – Вон в Палкине брала. Как ревизия пришла, у меня из зарплаты стали высчитывать эту… недостачу. На что буду жить-то? Так от сказали мне, что, дескать, съызди в Палкино. Я и поехала. Вечером, после работы и поехала, знашь что, это… С одними договорилась, меня свезли туда по пути.
Она ходит по комнате, тяжело переставляя пудовые ноги. Что-то двигает. Опирается на стул. Жу слушает. Слова и звуки. Но надо – слова. Чтобы понять.
– Сказали у кого: Ивана Прокопьевича. Я и поехала. Я не знаю, где он живёт. А этот, который мужик-то повёз меня, и сказал: «Вот он живёт, тут, в зимовушке». Ну, я зашла к нему, он это… всё, честь по чести: «Что у тебя сделалось?» Вот так и так. «Ну, ладно, деушка, надо за травину платить».
Платить. За всё надо платить. В голове белеет. Жу хочет открыть глаза, но не может. За всё надо платить.
– Открыл трубу, потом-от чего он там делал, у шишка́, чего, знашь, кудесил…
– У шишка? – Жу открывает глаза. Даже не понимает как, сами открылись. – У шишка?
– Ну вот, эти, пеци, дак… шесток… – Манефа не в силах объяснить, просто кивает на трубу. Жу пытается повернуть голову, в ней стреляет болью. Жу закрывает глаза. Кивает. Ладно, пускай. Шесток так шесток. – Дак вот, знашь, трубу открыл, и чего он там говорил, не знаю. Потом: «Поди, только ни с кем не разговаривай». Ну, как я поеду, как ни с кем не буду разговаривать? Как вот мне из Палкина за пять с лишним кило́метров ни с кем не говорить? Я говорю: «А нельзя как-то это?..» Он говорит: «Нет, голубушка, как хочешь…» И подал вот – вот такой, знашь что… ну как тебе сказать? Связка такая, газетой обмотана. Вот такая.