— Ладно, слушай, — лейтенант-таки решился.
Прошёл дождь, и ты прошла,
И стук твоих шагов умолк,
Капля за каплей вода истекла,
Как между пальцев тонкий шёлк.
Вновь будет дождь и капли на стене,
И точно дождь, домой вернёшься ты,
Я буду думать только о тебе,
Ты — образец небесной красоты.
— Мило, — сказала я, наполняя бокалы. Пара полупьяных девиц за соседними столиками, забыли своих жирных ухажёров и вовсю рассматривали Грарда. Одна пыталась стрелять глазками. Эх, жаль, что я с ним — никак. Сейчас, как стала бы ревновать! А дурень даже внимания на этих шлюх не обращает. — Валяй ещё.
Лишь разреши прийти и посмотреть,
Рукой коснуться милого лица,
Позволь в огне безудержном гореть,
Дойти до исступленья, до конца.
Позволь утратить разум, скромность, стыд,
Тебя в объятьях радостно сжимать,
Чтоб страсть застила след былых обид,
Огонь любви мог яростно пылать.
— Что-то в этом есть, — я даже не шутила. Чувствовалось, что парень реально втрескался в соседку. — Могу понять того мясника.
— Эй, — одна из девиц, уделявших внимание Грарду подошла к нашему столику. Её ухажёр — плешивый пузан — проследил за дамой мутных взором и торопливо прокинул в рот стакан. — Красавчик, ты нахрена эту выдру подцепил? Смотри, какая фифа перед тобой, а? Бери и пользуйся. А как я стихи люблю!
— Хочешь? — я кивнула на гостью. Грард выпучил глаза. — Я подожду. Если переживаешь по поводу её кавалера, успокойся. Начнёт бузить — пойдёт спать. Так что?
Грард яростно помотал головой. Девица презрительно фыркнула и демонстративно поправила декольте, отчего её огромные сиськи едва не вывалились наружу. Потом пару раз назвала меня выдрой и направились обратно, виляя огромной задницей. Я смеялась. Пусть я — выдра, но со мной сидит красавчик-лейтенант, а с тобой, фифа — жирный урод.
— Ну, раз не хочешь, тогда — пей и читай стихи.
Мы выпили и совершенно багровый Грард принялся, запинаясь, читать:
Когда тебя встретил впервые,
Не думал, что в сердце оставлю,
Не ведал, что мысли шальные,
К тебе я когда-то направлю.
Но в мыслях теперь суматоха,
А сердце опутал терновник,
С утра и до ночи мне плохо,
И тут не поможет духовник.
Мне страшно любимой признаться,
И страшно, что я не признаюсь,
Довольно мне с ней оставаться,
И молча страдать, улыбаясь.
Но верю: настанет то время,
Где стихнет жестокий пожар,
Лист выбросит мёртвое семя,
И улыбнётся мне…
— Дальше пока не придумал, — лейтенант рассматривал кусок мяса в тарелке, точно это было нечто, безумно интересное.
Я, конечно, не специалист во всех этих рифмах-шмихмах, однако, чтобы сообразить, чем должен был закончиться стих, особых способностей не требовалось. И он определённо посвящался не той, давней, соседке. В груди стало больно: Кир никогда в жизни не сочинял стихов, посвящённых мне. Читать чужие — читал, но сочинять — никогда. Почему я не могу его забыть и влюбиться в этого милого мальчика? На то ничтожное время, которое у меня ещё осталось?