Он вспомнил слова проститутки. Ради жены, подумал он, и на глаза навернулись слезы. Не может быть, чтобы ребе имел в виду такой результат. Предполагалось, что Дов должен лежать в объятиях своей жены, наслаждаться ее ласками, а вместо этого ему предстояло лечь на диагностический стол и его будут мять чужие руки.
Дов-Биньямин упал на колени. Уронил голову на холодный унитаз. Каким бы ни было испытание, он больше этого не выдержит. Он уже – сомнений нет – заслужил любовь Хавы-Бейлы.
Послышался шум, он испугался – это Хава пыталась открыть дверь: Дов заперся на щеколду. Ручка вновь повернулась, слова Хавы доносились из-за матового дверного стекла.
– Скажи мне, – просила она, – скажи: когда я навсегда потеряла своего мужа?
Каждое слово – бич.
Дов нажал на слив, голос Хавы-Бейлы утонул в струях. Не сдерживая слез, взял в руку пенис.
Потому что у Дова-Биньямина внутри все полыхало.
Но он знал, что этот огонь его не испепелит.
Три взрыва. Как птицы. Влетают в окно, шальные, заплутавшие. Запертые под высоким сводчатым потолком кафе, носятся между нами, бьются о стены и стекла, сметая с полок тарелки. И мы знаем: пока они не прекратят свой жуткий полет, пока не перестанут биться, метаться, врезаться в стены, пока не успокоятся – выдохшись, измотавшись, – ничего нельзя сделать, совсем.
Тарелки напополам, осколки треугольниками на полу. Ряд больших фаянсовых кружек, треснувших, как перезрелые фрукты. Люстра все качается маятником.
Владелец кафе, официантка, остальные посетители – их немного – сидят. Я стою у окна. Смотрю, как из-за угла появляются люди, бегут к нам, разинув рты, вцепившись в волосы, царапая себе лица. Сталкиваются и разбегаются в разные стороны, вразброд.
Как птицы, когда их спугнут.
Как одержимые, раздирающие свое тело в надежде освободиться.
Жители Иерусалима не из пугливых, они не шарахаются, как лошади. Не летят как мошки на огонь.
Они приспособились к климату. Террор как вторая зима, как часть их погоды. Как нечто такое, что приходит и уходит.
Смотрю на клубы дыма, низкие облачка дыма, тянущиеся по улице вслед за людьми, и вдруг понимаю, что должен быть рядом с огнем, там, где еще оседает пепел и полыхают зонтики кафе.
Я кидаюсь к двери, официантка меня останавливает. Владелец кафе кладет мне руку на плечо:
– Успокойся, Натан.
– Сядь, Натан.
– Выпей кофе, Натан. – Официантка уже идет к кофемашине.
Мне, в отличие от других, хочется действовать. Я могу мчаться сейчас с ребенком на руках к затормозившей скорой помощи. Помогать босоногим отыскивать их обувь. На часах 15:16 – моя подруга, с которой я должен встретиться, опаздывает. Могу переворачивать тела: а вдруг увижу ее лицо?