– Чтобы я не буйствовал.
– И помогают?
– Ни разу не помогли.
Владелица кошерной пиццерии – из общины Охев-Шалом. По доброте своей она открыла Марти счет. Она знает: в конце концов Робин заплатит. Не было случая, чтобы не заплатила.
Марти и Человек без имени сидят за столиком на четверых. Марти – в строгом костюме и черной ермолке, на Человеке без имени – ермолка Сэмми, его имя вывязано по краю одноклассницей. Человек без имени, хоть и чистый, все равно бомж бомжом. Посетители глазеют на него не стесняясь.
Марти и Человек без имени заказали гигантскую пиццу. Банки черемуховой газировки от «Доктора Брауна»[35] пустеют одна за другой.
Человек без имени – благодарный слушатель, охотно слушал его в палате, слушает и теперь. Никогда у Марти не было собеседника с похожим прошлым, с похожими проблемами. Он никогда не открывал душу никому за пределами больницы, только там позволял себе искренность. А теперь вот сидит и на людях рассказывает Человеку без имени о своем первом приступе, словно речь идет о первой любви.
– Ничего лишнего в организме в это время нет. Ни ингибиторов, ни лекарств. И все происходит мгновенно. Реакция прячется где-то в твоем организме, накапливается со временем, живет своей жизнью и ждет своего часа. Для меня все началось с синестезии. Иду я по улице в солнечный день. Лето. И я вижу траву. Она зеленая. И я вдыхаю запах травы, зеленый запах. Я ощущаю его, слышу его, и все-все во мне стало зеленое, как трава. И длилось это минуту, а может, секунду, а может, час. Но я понял, на что я способен. Что могу совершить. Так бывает, когда просыпаешься во сне и понимаешь, что это сон, и пока он не кончился, ты можешь летать и трахать незнакомок или обернуться астронавтом или волком. Но я был спокоен, отлично себя чувствовал и думал об умершей маме. Я так ее любил, так тосковал по ней. Поэтому я воспользовался такой возможностью. И она была там как наяву – я мог говорить с ней, дотронуться до нее и вспоминать ее, пока шел рядом. Она была молодой и в то же время старой. Прямо чудо какое-то. И это чудо продолжалось день и ночь, и еще один день. И тогда я с мамой пришел домой. Я был так счастлив, вне себя от радости, и притом так спокоен, и хотел, чтобы Робин это видела. Чтобы она меня поняла, хотел поделиться с ней этим всеохватным, полным, подлинным чудом.
– А она не поняла, – предполагает Человек без имени.
– Естественно. Я ей даже объяснить не успел. Вышла полная ерунда. Только я вышел из-за угла, она подскочила и давай тянуть меня в дом. Плачет, кричит: где меня носило, где мои ботинки, и как я умудрился порезать ногу, и какого черта я ухмыляюсь? Ну как можно кричать перед лицом такого чуда? А она все не унимается. Дети, еще маленькие, испугались. Ну а меня – в больницу. Прямо сразу. И я утратил ее в конце концов. Эту способность. Не успел даже попрощаться. А я хотел, отчаянно хотел. А тут был случай сделать это как полагается, но никто не понял. А я мог и хотел. И пытался, в машине. Я цеплялся за эту всеобъемлющую реальность, пытался вернуться туда. – Марти наклоняется, берет Человека без имени за локоть. – Я никогда не сознавался ни в чем. Знал – как не знать, – что это надо отрицать. Но то ощущение, последние минуты рядом с мамой, они для меня так же реальны, как день свадьбы. Даже еще более реальны, потому что это было лучше, чем реальность. Удивительней и восхитительней всего, что со мной происходило, до и после. И знаешь, порой очень хочется вернуться туда еще раз. Забросить лекарства и посмотреть, где я окажусь. А теперь скажи мне, как можно было объяснить это Робин?