– По́шло, – сказала она. – Как на детском празднике. Не хватает только картонного ослика на стене.
– А мне нравится, Сью. Правда, нравится. – В его голосе сквозила нежность, впервые с тех пор, как он объявил о своей новой ипостаси.
– Восемьдесят восемь долларов за самую безвкусную еду. Суп несъедобный, одна соль. Я попробовала, пришлось принимать дополнительные таблетки от давления. Наверно, я умру еще до конца ужина, и тогда вообще не будет проблем.
– Надо же, – сказал Чарльз, доставая из кармана ермолку и прикрепляя ее к волосам, – и это ты уже говоришь как настоящая еврейка.
Когда в дверь его кабинета постучали, Чарльз вышел в коридор и удивился, увидев Залмана. И еще удивился, что Сью его не позвала.
– Очень милая у вас жена, – сказал Залман. – Производит впечатление разумной женщины.
– Важно произвести впечатление, – сказал Чарльз.
Залман оживился – он излучал энтузиазм.
– Все будет хорошо, – сказал он. И, взяв Чарльза под локоть, повел его по коридору.
Сью и доктор Бирнбаум – в желтом свитере – уже сидели за столом. Чарльз занял место во главе стола, а Залман застыл возле своего стула.
Последовала пауза, самая мучительная в жизни Чарльза. Он чувствовал свое дыхание, пульс, температуру. И содержимое внутренностей, и ток крови в голове, и воздух на барабанных перепонках, безмятежный, как озерная гладь, без единого колебания.
Первым заговорил Залман.
– Могу я где-то вымыть руки? – спросил он.
Чарльз знал: это перед тем, как взяться за хлеб.
– Да, – сказал Чарльз. – Я тоже пойду.
Поднимаясь из-за стола, посмотрел на Сью. И понял, о чем она думает.
Давай же, начинай, хотел он ей сказать. Укажи на это доктору Бирнбауму. Ты права. Это правда.
Омовения.
То и дело омовения.
Рабби Залман благословил хлеб, и доктор Бирнбаум пробормотал: «Аминь».
Сью смотрела во все глаза. Мужчина с бородой, длинной черной бородой и пейсами, у нее в доме. Чарльз хотел предупредить ее, чтобы так не таращилась, но ограничился лишь «Сью».
– Что? – сказала она. – Что, Чарльз?
– Можно приступить к еде?
– Да, – сказал Залман, показав в широкой улыбке ярко-белые калифорнийские зубы. – Давайте сначала поедим. На сытый желудок легче разговаривать. – И, протянув руки сразу в обе стороны, взял бутылку и налил себе полный бокал черносмородинового вина.
За ужином все молчали, и молчание было гнетущее. Это было написано на лице у всех, кроме Залмана – тот налегал на еду и прервался лишь раз, заметив: «Бирнбаум – еврейская фамилия», а затем снова продолжил жевать. Остальные трое по очереди обводили взглядом друг друга и утыкались в свои тарелки. Когда не на чем было остановить взгляд, все смотрели на Залмана.