Мы кичимся нашим русским матом: мол, ни у одного народа мира нет столь изощренной, многоэтажной брани, и это не только свидетельство сказочного богатства нашего родного языка, но еще и показатель силы нашего духа, термометр нашего эмоционального накала. Может, классический английский вместе с его американской разновидностью и впрямь блекнет перед русским, когда дело доходит до крепкого словца, но, должно быть, есть в любом языке скрытые, глубинные слои, до которых не добираются зануды-лингвисты и собиратели фольклора. И нужны особые обстоятельства, чтобы из этих пластов языка ударил фонтан неслыханного сквернословия.
Обстоятельства были налицо, и фонтан ударил. Нежные уста моей подружки изрыгали такой мат-перемат, от которого разинул бы рот мой старый приятель, баллонщик из шиноремонта в Вешняках, где некогда работал Шурка. Бэб нанизывала на шампур адресованных нашим похитителям проклятий все мыслимые и немыслимые сексуальные извращения, которым якобы предаются они и предавались их предки до седьмого колена, плела настоящие кружева из внешних и внутренних органов человека и других млекопитающих, органов, так или иначе причастных или вовсе не причастных к репродуктивной функции.
Это надо было слышать. Мало было слышать — я слышал, но воспроизвести не в состоянии. Это надо было писать на магнитофон, расшифровывать, исследовать, публиковать в специальных изданиях. Это не было сделано, и блистательный мат Барбары, увы, безвозвратно потерян для человеческой культуры.
Последнее, что я видел, — совсем рядом искаженное лицо Барби, вцепившейся ногтями в шею одного из моих носильщиков, извивающейся в его лапах. Последнее, что я слышал, — ее истошный визг:
— Я вырву твои грязные яйца, мазерфакер, вот такой тебе в глаз, в рот, в печень!
Потом — звон в ушах и тьма кромешная.
Сначала я почувствовал тупую боль в затылке, потом мерное, вызывающее тошноту покачивание. Сообразил: я в машине, машина едет. Перед глазами в узкой полоске света матовая поверхность с геометрическим узором. Запах резины.
Я лежал на полу вэна в проходе между креслами, уткнувшись носом в пластиковый коврик. Руки туго связаны за спиной. Попробовал пошевелить ногами — не получается, стреножен. Веселые дела! До предела, сколько позволяла затекшая шея, задрал голову. Впереди, в просвете между двумя темными силуэтами на переднем сиденье, кусок ветрового стекла, а за ним — ярко освещенная кишка убегающего вдаль туннеля. Знакомый путь, мы не раз проезжали здесь с Шуркой, — значит, едем в сторону Бруклина.
Опустился носом на коврик, передохнул несколько секунд, медленно повернул голову налево. Под пассажирским сиденьем ноги в хорошо начищенных франтоватых штиблетах, с кожаными бантиками и металлическими украшениями — такую обувку, по моему разумению, должны носить сутенеры. Снова вернулся в исходную позицию — носом в пол — и повернул голову направо. Прямо надо мной в проход свисали с сиденья две ноги в чулках и туфельках.