— Барби! — вырвалось у меня.
Ноги в чулках и туфельках дернулись. Раздался сдавленный звук, не то стон, не то мычанье. И тут же — сильный удар слева под ложечку, должно быть, ногой, штиблетом с бантиками.
— Ну что, говнюк, оклемался?
От адской боли в боку перехватило дыхание, и я не сразу сообразил, что сказано это было не по-английски, а на чистейшем русском языке.
— Куда вы нас везете? — простонал я. От звука родной речи у меня на душе почему-то стало спокойнее, несмотря на болезненный удар.
— В гости, — угрюмо ответил обладатель штиблет и прикрикнул, тоже по-русски, на мычащую Барбару: — Заткнись, сучонка, не то матку вырву!
— Говори по-людски! — раздался низкий голос с переднего сиденья, я узнал нашего первого похитителя. — И вообще, кончай с ними трепаться. Понял?
— О’кей, командир.
Мы выскочили из туннеля — я увидел городские огни — и, не сбавляя скорости, неслись по хайвею в сторону океана. Впрочем, о направлении я мог только догадываться.
Несколько минут спустя моя догадка подтвердилась: по обе стороны шоссе во мраке угадывалась вода, лишь далеко впереди светилась полоска берега. Насколько я мог судить, мы пересекали Ямайка-бей в направлении узкой косы, отделяющей этот заливчик от открытого океана. Очень важно, чрезвычайно важно запомнить дорогу, твердил я себе, глядишь, появится возможность позвать на помощь, дать знать о себе, внимание, запоминай каждый поворот, каждый клочок пейзажа, мелькнувший между темными силуэтами похитителей на передних сиденьях, только в этом надежда на спасение…
Какая-то развязка. Притормозили. Поворот направо. Снова прибавили. Еще несколько минут гонки в полном молчании. Наконец голос того, кто назван командиром:
— Сбрось скорость, а то проскочим. Вот здесь.
Свернули. Опять направо. Медленно проехали метров триста. Остановились. Водитель выключил мотор, перемахнул через спинку своего сиденья и встал надо мной. Из-за его спины голос командира:
— Тащите их сюда. Обоих.
Меня подхватывают, волокут по проходу и бросают на переднее пассажирское сиденье рядом с дверью. Вслед за мной выволакивают Барби. В отличие от меня, она продолжает сопротивляться — извивается всем телом. В полумраке салона сверкают белки ее глаз, рот заклеен здоровым куском пластыря — вот почему она мычала. И сейчас отчаянно мычит, мотая растрепанной головой. Внезапно мне приходит в голову, что она влипла как кур в ощип ни за что ни про что, все из-за меня, она-то им ни к чему, а в вэн полезла, чтоб только меня не бросать, тоже мне жена декабриста. Как бы я, мужик, повел себя на ее месте? Вздор это, впрочем: не бывать мужику на бабьем месте — нечего рассуждать на эту тему и гадать, как бы сам поступил. А вместо рассуждений надо просто отдаться накатившей волне благодарности и нежности к этой черной девчонке с кровоточащими ссадинами на щеках. Что я и сделал.