– Никогда.
Валя повесила трубку на рычаг и стала чесать шею обеими руками.
Лев вернулся через два года – в сорок первом (дома он пробыл лишь час; у подъезда ждала машина, она должна была увезти его на вокзал, к поезду, а поезд – прочь из Москвы, на восток, в лаборатории Казанского университета). Все же он был весьма уважаемый химик, член-корреспондент, талантливый ученый… А талантливым ученым многое простилось в войну: орудия уничтожения, которые они могли подарить стране, заглаживали их детские вины. В обмен на смерть, которую они должны были вычислить, синтезировать, создать, им возвращали назад их собственные жизни.
Ну а молоденьким лаборанткам жизни свои выменивать было не на что – так что Соня действительно не вернулась никогда.
И мой отец тоже не вернулся. Никогда.
Этого я Вале не простил.
…Я шел вдоль берега, снова шел вдоль берега.
На этот раз было куда теплее. Вместо ледяной корки под ногами коричневело полужидкое месиво – точно болота, ушедшие некогда в недра земли, просочились наружу, взбухли грязью и мокрыми сугробами. Пруд мутно лоснился чуть заснеженным льдом; недалеко от берега одиноко стоял скрюченный белый лебедь. Вокруг его лап лед темнел овальной проталиной. В противоположном конце пруда красовался деревянный лебединый домик.
Лебедь не шевелился.
Повинуясь безотчетному желанию (умереть? убить? помочь?), совершенно неожиданно для себя самого я шагнул на лед и направился к птице; лед, слава богу, оказался довольно крепким.
Я положил перед ним маленький кусочек булки – все, что у меня оставалось. Лебедь чуть встрепенулся, грустно покосился на дантель и снова замер.
– Ну, ешь, ешь давай, – подбодрил его я. – Ешь, а то помрешь.
Лебедь чуть приоткрыл клюв и от этого действительно стал похож на умирающего.
– Ешь, я сказал!
Я подобрал кусок и засунул ему прямо в клюв. Лебедь взглянул на меня с легким испугом и открыл клюв шире. Булка вывалилась обратно.
– Если хочешь, могу тебя прикончить, – предложил я, и лебедь нерешительно ткнулся мне в руку своей змеиной головой.
Я совершенно не люблю птиц, но этот мне отчего-то приглянулся. Я молча свернул ему шею, положил белую тушку на лед и выбрался обратно на берег.
Вообще у прудов я настолько расхрабрился, что не пошел по Большому Патриаршему, хотя так быстрее, а решил сделать крюк и свернул в Спиридоньевский переулок – специально, чтобы взглянуть на злосчастный дом с барельефами, выстроенный на месте Спиридоньевской церкви. Тогда, в тридцать девятом, я до него, естественно, не дошел – настроения не было.
А посмотреть стоило. Обязательно стоило. Столько глупостей, столько подлостей я сделал из-за этого дома, а так до сих пор его и не видел…