Надеюсь, это письмо послужит сигналом
Просьба откликнуться на этот сигнал как можно
С уважением,
Доброжелатель Секретный осведомитель.
ЧТОБ ВЫ ОБА СДОХЛИ – ТЫ И ТВОЯ СУКА!!!
Потом она взяла другой лист бумаги и переписала текст левой рукой, аккуратными печатными буквами. Без помарок и без последней строчки.
Она отправила письмо не сразу. Оба листка, черновик и беловик, она прятала среди белья – застиранных трусов и безразмерных лифчиков – еще три дня.
Я собирался их взять. Да, сначала я хотел их украсть, оба, черновик и беловик, чтобы спасти Льва, спасти их всех, защитить, отвести беду, исправить ошибку… Я три дня слонялся вокруг бельевого ящика – видит бог, я хотел их вытащить, оба, черновик и беловик. Но меня остановило какое-то сладкое чувство – смесь обиды, любопытства, злорадства, возможности поучаствовать, не будучи при этом соучастником, – в сочетании с чувством собственной правоты. Принцип невмешательства никто ведь не отменял… Мешать людям не стоит, это всем известно; да попробуй им помешай, если они уверены в том, что делают (но была ли уверена она? написала бы все это снова, если бы письма исчезли? не знаю, не уверен…). Так что я был прав – по большому счету.
По какому-то другому счету я был не прав.
Я взял только черновик.
Беловик я оставил.
Через три дня Лев снова не ночевал дома (график своих измен он соблюдал столь же педантично, что и все остальные графики). Всю ночь Валя драила квартиру – а утром отправила письмо.
Льва забрали через четыре дня. И Соню. И моего отца. Всех в одну ночь.
…По какому-то другому счету я был не прав. Я вернулся в комнату старика и открыл шкаф. Сяо выкатился оттуда комком взъерошенной шерсти; в предрассветных сумерках изысканной его рыжины было не различить, и он казался собственной дворово-серой тенью.
Поспешной кособокой иноходью Сяо поскакал к кровати старика, на которой теперь мирно спала ведьма, улегся у нее на груди и громко, точно неисправный холодильник, заурчал. Узкоглазая, не просыпаясь, погладила его по спине.
– Отдай мне мое… – грустно шепнуло зеркало.
– Посмотрим, – сказал я; это был почти компромисс.
– Отдай, гаденыш!..
– Да пошел ты!
Я снова сорвался – захлопнул злосчастную дверцу да еще показательно пнул ее снаружи ногой.
Старик бесил меня. Он вызывал у меня ту специфическую смесь раздражения и жалости, какую обычно вызывают очень старые родители у своих почти старых детей или супруги с тридцатилетним стажем – друг у друга. Или безнадежные больные – у хороших врачей.
Я срывался – и при этом мне почти всегда было стыдно. Вернее, у меня всегда появлялось характерное