Сева попытался представить, как этот бегемот флегматично разгуливает по карнизу, но воображения ему не хватало. Видение заканчивалось, едва начавшись, стремительным падением белоснежной тушки и громким, неуклюжим шлепком об асфальт.
Поезд чуть вздрогнул и зашипел, но с места не тронулся.
И еще зашипел.
И еще. Словно перепуганный неврастеник, старающийся глубоко дышать, чтобы себя успокоить.
Потом – снова тихо. Так тихо, что всему вагону слышна приглушенная какофония из больших, пушистых наушников загорелого мачо, развалившегося рядом с Севой. И еще слышно, как этот мачо меланхолично перемалывает мужественными челюстями какую-то невыносимо вонючую, ядреную свежесть…
– И часто это случается? – тоном сестры-сиделки поинтересовалась у попутчицы Просто Некрасивая.
– Почти каждую ночь… – Загадочная улыбка на жабьем лице.
– А что тогда нужно делать? – Просто Некрасивая перешла почему-то на шепот.
– Когда? – квакнула Белоснежка.
– Ну, когда у тебя приступы лунатизма. Мать что тогда делает?
– Зовет меня. Очень тихо, чтобы не разбудить. Чтобы я не испугалась.
– А если… – Просто Некрасивая хищно облизнулась и оценивающе оглядела спутницу. – Что, если ты все же проснешься прямо там, на карнизе?
– Не знаю, – равнодушно отозвалась Белоснежка. – Наверное, упаду… Что это мы так долго стоим?
Опять это шипение. И еще – какой-то отдаленный рокот.
– Застряли, – полувопросительно констатировала Просто Некрасивая.
Пассажиры настороженно заозирались. Зашептались. Закопошились.
Меланхоличный мачо потянулся, тесно прижавшись к Севе спортивным предплечьем, и зевнул – широко, с подскуливаньем. Как собака, которую хозяева везут на дачу в тесном раскаленном «запорожце». Как большая собака. Которой душно.
Что-то щелкнуло под потолком, снова раздалось шипение – на этот раз другое, из динамика.
– Уважаемые пассажиры! – захлебываясь в помехах, произнес стервозный женский голос. – Просьба соблюдать спокойствие.
Громкий шепот. Громкие вздохи. Из разных концов вагона.
– Уважаемые пассажиры! – захрипел голос. – По техническим причинам…
Щелк.
Голос сорвался. В динамике – ватная тишина.
Резко запахло цветочным дезодорантом и по́том. Кто-то громко прокашлялся. И еще кто-то – но тихо, осторожно.
Сева обернулся, напряженно всмотрелся в обрамленное черной резиной вагонное окно. Там, за сплющенным отражением его собственного лица, за желтыми бликами на оконном стекле, из темноты проступала неровная поверхность тоннеля, мутно лоснящаяся прожилками проводов.
– Застряли, – без всякого выражения повторила Белоснежка.
Сева отвернулся от окна и посмотрел на нее. Ее лоб был влажным от пота. Ее лоб был как будто весь в блестках.