– Пусть бегут неуклюжи, – грустно затянул криволапый щенок. – Пусть бегут неуклюжи, пусть бегут…
Их было очень много, всяких игрушек. В этой большой черной сумке. Их было так много, что сначала казалось – вся сумка забита ими. Но они все же кончились. Они ведь лежали только сверху. Лежали, прикрывая что-то.
Они кончились – и тогда за это что-то, скрытое сумкой, взялась рука кого-то, скрытого толпой. И что-то зашипело. Вкрадчиво, ласково. Как будто мама утешает младенца: ш-ш-ш-ш… спи, мой сладкий. Ш-ш-ш-ш… все сейчас пройдет… Ш-ш-ш-ш… тебе ведь не больно… Ш-ш-ш-ш… спи, усни…
Громко, пронзительно завизжала Белоснежка, а потом зачем-то присела на корточки. Прижалась к Севиным коленям своим картофельным носом, вцепилась квадратными перламутровыми ногтями в его брюки.
– Прости господи, – меланхоличный мачо шумно дыхнул на Севу луком и мятой и осенил себя крестным знамением.
– Ма-а-м-а-а-а! – закричала Просто Некрасивая и тоже села на корточки и уткнулась мокрым лицом в Севины ноги.
«…Они будут последними, – в панике подумал Сева. – Эти потные, чужие уроды, которые прижались ко мне, – они будут последними, кого я увижу в жизни… Ненавижу… Ненавижу этих людей…»
Он задержал дыхание и зажмурился.
Дышать было нечем.
Смотреть было не на кого.
Позже он всегда вспоминал этот момент с неприятным удивлением: откуда в нем было столько злости? Он вспоминал – и не нравился себе. Вспоминал – и стыдился.
Но это уже потом. После.
После того как Белоснежка позвала их всех. Тихо-тихо, чтобы не разбудить. И не напугать.
После того как она вывела их из поезда.
После того как он увидел, что она красивая. Такая красивая, стройная, белокожая…
После того как все они шли за ней. Шли, не прикасаясь друг к другу. Шли, закрыв глаза. Шли – и не падали.
Шли всю ночь – по тонким разноцветным веткам метро.
– Болит?
– Да.
– Дать тебе таблетку?
– Нет.
– Почему?
– Я уже выпил две.
– Давно выпил?
– Полчаса назад.
– И все равно болит?
– Да.
– Это плохо… – Настя, не вставая, потянулась к дверце холодильника.
Особого беспокойства в ее голосе не было. То есть нет: было привычное, хроническое, дежурное беспокойство – и ничего больше.
Антон зажмурился, снова открыл глаза и сквозь едкую, ритмично колышущуюся завесу боли посмотрел на нее… Не дотянулась. Придвинулась вместе со стулом поближе к холодильнику, снова потянулась, тоненько крякнув, открыла дверцу, нашарила на нижней полке упаковку сливочного масла и сыр. Взяла в руку нож…
Ее рука слегка двоилась. И нож тоже. И все остальные предметы. Совсем слегка, самую малость. Просто их контур был какой-то нечеткий.