– Я принесла его сюда, когда узнала о твоем возвращении. Не знаю, почему я так поступила. Это было неподобающе с моей стороны, – сонно пробормотала Китти, уткнувшись ему в плечо и думая о том, как хорошо от него пахнет.
Кулли пошевелился, чтобы обнять ее, и прочертил пальцем линию по ее телу от подбородка до пупка.
– А ты уже совсем взрослая, – сказал он.
– Полагаю, что после этого я действительно стала взрослой. – Китти, вздохнув, села.
Он притянул ее обратно к себе на одеяло.
– Я рад, что вернулся.
– Больше никуда не уезжай, Кулли, – сказала она немного погодя, когда они уже одевались. – Прошу тебя. Иначе я не выдержу.
– Не уеду. Но мы должны придумать, что делать дальше, – отозвался Кулли.
Глава тридцать седьмая
Писатель портретов
Июнь 1774 года
Секондус Конвей был человеком невысокого роста, жилистым и крепким, но изрядно потрепанным жизнью. А вот руки его противоречили всему остальному облику. Им следовало быть мозолистыми и узловатыми, но они, напротив, оставались изящными и ухоженными, с тонкими и длинными пальцами. Словом, это были совсем не те руки, которые должны быть у побитого жизнью и невзгодами человека, каким и выглядел Секондус. Следует заметить, что о своих руках он заботился. Будучи бродячим художником, он вынужден был странствовать в любую погоду, а потому натирал их медвежьим салом, чтобы они оставались крепкими и гибкими, и обматывал лохмотьями, дабы уберечь от холода. Куда бы ни забрасывала его судьба – а призвание и заказы швыряли Секондуса с места на место, словно щепку на волнах, и он мог с равным успехом оказаться и в гостиной плантаторского дома, и в грубой таверне, и в углу убогой хижины, – он всегда находил местечко, где мог бы протянуть руки к огню, баюкая в них стаканчик с виски, если таковое имелось в наличии, либо же кружку с чаем из сассафраса или сумаха, если горячительное отсутствовало. Сложив у ног связку кистей и красок, он кланялся и представлялся «писателем портретов», принужденным странствовать по миру, как того требовало его призвание.
Затем он рассказывал всем, кто готов был слушать гостя, что обыкновенно его подряжали написать портрет хозяина или хозяйки. Но, по словам Секондуса, стоило им увидеть свой портрет, как его уже не отпускали до тех пор, пока он не запечатлевал на холсте последнего из членов семьи, начиная от престарелой нянечки и заканчивая только что родившимся младенцем. Если препятствием становилась цена – здесь Секондус делал небрежный взмах рукой, – что ж, он готов был предоставить скидку и нарисовать общий портрет всех присутствующих.