И опять зло:
«А не ндравлюсь, иди к черту, был бы горшок, а покрышка найдется!»
И, опамятовавшись, легла на канапе дожидать и терпеливо скучать в запас и прислушиваться к повреждению здоровья.
Но терпеливость у дочери Петра была короткая.
«Морды им бить, плутам! Как глядят! Пружины на всех канапях повыпрыгивали».
А канапе было холмиком лебяжьего пуха.
И опять, чтобы не быть перед собой дурой, сказала грустно:
— Старой бабе и на печи ухабы.
И покарябала в голове острым ногтем согнутого указательного пальца, а не всей пятерней, как чесались жены купецкие.
И замерла со скрюченным пальцем на удивление жирной камер-медхен.
— Уф! Экая колика… Дунька жирный черт, салфетков горячих на брюхо! Да скоро! Розгой тебя, жирную, увещать, что ли?
И со смертной тоской в глазах захрипела:
— Медикусы-то, сволочи, лечить не знают. Может, брюхо-то у меня надо шпагою пропырять, чтобы вонючие воздухи вышли. Кобыл-то, боже мой, четвероногих тварей, спасают этим пыряньем. Нужда им, ворам, в кобыле. А во мне, верно, нужды нет. Потому и уменья не имеют. Потому и жизнь продолжить не ищут. А меня в яму? К червям? К червям для кушаньев?
И завопила на медикусов:
— Гады! Гады! Гады!
И скатилась, словно мешок тяжелый, на пол и, заливаясь горькими слезами, стала от непомерной злобы рвать большими прядями волосы на голове, ругая Бога и Сына Его, распятого на Голгофе, самыми поносными мужицкими словами.
Волосы у государыни были черные, крашеные, мертвые, как у куклы.
Степан Федорович Апраксин называл старшую дочь свою, Елену, бывшую замужем за гофмейстером князем Куракиным, — Сабелькой.
Княгиня Елена походила на отца, прекрасного чертами лица. Но генерал-аншеф и кавалер Степан Федорович был тучен, громаден, а княгиня тонка, изгибиста. Дочь была словно вынута из отца. Ну, скажем, как вынимают скрипку из футляра. Это сравнение представляется нам удачным. Генерал именно казался дорогим, любовно выделанным футляром для своей дочери.
Ее бледность не ощущалась болезненной, хотя пользована медикусами молодая женщина бывала часто и ложилась она в постель на день-другой-третий привычно, без всякого удивления и досады. Может быть, блеск глаз, живой и счастливый, исключал мысль о хилости княгини.
Человек, не знающий, что такое болезнь, кажется нам обделенным природой, неполноценным, как теперь говорят, потому что если сама болезнь и доставляет приятности, то выздоровление является ощущением наиболее близким к полному счастью. Его-то и не испытывает человек безнадежно крепкого здоровья.
И мы допускаем, что княгиня была несколько жизнерадостней, чем окружающие, главным образом оттого, что чаще остальных находилась на положении выздоравливающей.