Пьяный Преображенский гренадер слонялся по казарме. Все у него заплеталось — ноги, язык и мысли. Глаза были как из слюды. Шапка с желтой опушкой съехала на левое ухо.
— A в какой день, братец, будет и-и-императору с трона ссадка? — ворочая буграми щек, спросил гренадер у косяка, треснувшись об него лбом.
— Ладно! Леший с тобой, — обиженно сказал гренадер, потирая лоб. — Коли ты, дурак, отвечать не можешь, так я о том у капитана своего спрошу.
Гвардейцы, валявшиеся круглый день на койках, заржали.
А гренадер предстал перед капитаном.
— Тебе чего?
— А я, стало, спросить: в какой день будет и-и-императору с трона ссадка?
— Ступай, черт этакий, и проспись, — не сердито сказал капитан Пассек, дружный собутыльник Алексея Орлова. — Ну! Ну! Ступай-ка, да живо!
«Ладно. Леший с тобой, — обиженно подумал гренадер, — коли ты, дурак, отвечать не можешь, так я у поручика своего спрошу».
И ушел, ворочая буграми щек.
— С чем явился?
— А я, стало, с тем, чтоб спросить: в какой день будет и-и-императору с трона ссадка?
Поручик, враждебный Орловым, наорав на гренадера, побежал к майору.
— А капитан Пассек сумнительно умолчал, — сказал майор.
— Со многих сторон подозрителен господин Пассек, — согласился поручик.
— Тех же и я мыслей, — и майор поскреб за ухом, — экий, прости Господи, Брут.
Поручик перекрестился.
Майор также.
В резиденцию к императору полетело доношение: в лейб-гвардии Преображенском полку смута.