Фике легла в кровать половина одиннадцатого, а заснула после того, как бронзовые часы с лазуревым циферблатом пробили четыре.
Лежа на животе, она думала о широкогрудом офицере с большими сильными руками. Это была ее первая любовь. Ей нравились его глаза, умеющие выражать только чувства, и ею голос, похожий на военную трубу. Она благодарила судьбу-сводницу. «Что было бы со мной, если б я не встретила дядю? Я бы умерла, не познав любви». Ей казалось, что молодого человека с тонкими руками, с грудью не столь широкой, с голосом, не похожим на военную трубу, с глазами, выражающими игру мысли, — она бы никогда не могла полюбить.
Лежа на животе, Фике уверяла себя: «Я буду обожать его всю жизнь, до самой могилы. Ах, милый дядя, я постараюсь сделать тебя очень счастливым. Я не взгляну ни на одного мужчину, какие бы ни были у него сильные руки. А ты? Милый дядя, у тебя такие глаза и такой голос, и такие большие руки, что, наверное, все берлинские красавицы будут вешаться тебе на шею. Но я тебя не отдам. Я выцарапаю глаза первой же, которая на тебе повиснет. И второй, и третьей, и четвертой — тоже выцарапаю. А если ты мне изменишь, я приму какой-нибудь яд и умру».
Фике заснула, когда стрелки на бронзовых часах с лазуревым циферблатом показывали четверть пятого.
* * *
На следующий день, когда тени издеваются над нами, превращая наши ноги в ходули и головы в нелепые кувшины, дядю с племянницей можно было увидеть на улицах Брауншвейга.
Несколько брызг из цинкового фонтана, стоящего как раз посреди рынка, упало на блестящие коричневые волосы Фике и на зеленый мундир с широкими обшлагами и полами, завороченными назад. От фонтана дядя и племянница направились к ратуше, закинувшей в небо готические башни, и прошли под балконом, не внушающим опасения, так как девять брауншвейгских владетелей подпирали его своими каменными головами.
— Фике…
Большие сильные пальцы сжали маленький локоть.
Трудно объяснить, как могла эта невероятно худая девочка, с двумя коротенькими соломинками вместо ног и двумя длинными белыми ниточками вместо рук, возбуждать желания в двадцатичетырехлетнем офицере с голосом, как военная труба.
— Фике, вы так и не дали мне ответа?
Она прижалась большелобой головкой к офицерскому плечу, почти такому же твердому, как плечи девяти брауншвейгских владетелей, подпирающих балкон каменными головами.
— Вы согласны, Фике?
Оказывается, что и медная труба может выдудеть любовную песенку необыкновенной нежности.
Через неделю возлюбленные принуждены были расстаться. Дядя уехал в Берлин, в казарму, а семейство Христиана-Августа — в Цербст.