Открыв дверь, я на секунду зажмурился. Комнатка с единственным плотно забитым окном, чуть больше той, что занимал Хорь, была неожиданно ярко освещена. На полу, на полках шатких этажерок, на покосившемся столе сгрудились разномастные тарелки и миски, наполненные грибами, разной степени яркости: от почти уже угасших, до режущих глаза. Густо пахло плесенью, гипсовой пылью и, будто, духами. Само помещение представляло собой забавную пародию на будуар. Рассохшееся трюмо с рваными осколками зеркала в раме, освещённое несколькими сальными свечами; обрывки бархата, на манер штор висящие над глухо заколоченным окном; потёртые, ломаные и грязные гребешки, пудреницы, зеркальца и прочий бесполезный мусор. Женщина стояла посреди комнаты, стянув на спине платье из мешковины так, что оно плотно обхватило слегка располневшее тело, и ловила своё отражение в разбитом зеркале. Она быстро повернулась, когда я вошёл. В глазах снова мелькнул лёгкий испуг, смешанный с интересом. Она не была особо красива. Покрасневшие, усталые глаза, загрубевшие пальцы. Но голос (ХОЧУ!)! Он журчал, как ручей по хрусталю:
– О, привет… – она расправила платье. – Ты Рейдер, да? Кот?
Я уже открыл рот, чтобы ответить и поблагодарить за перевязку, но… Стоило затхлому воздуху коснуться моего языка, я уже знал всё. Даже то, чего она сама не знала (НЕ ХОТЕЛА ЗНАТЬ!). Аромат кориандра, старой сукровицы и цедры… Она была вкусна, по-своему. А я (ГОЛОДЕН!) мог отдать этому должное. Ей не нужны были слова, даже если она думала по-другому. Я шагнул вперёд и грубо толкнул её в грудь, заставив удариться о край трюмо. Несколько светящихся мисок опрокинулось и стало на пару тонов темнее. Она открывала рот, чтобы (УМОЛЯТЬ!) закричать, но мои пальцы уже сдавили её горло, гася звук. Она задёргалась, пока я не нашёл взглядом её глаза. Тело под моей рукой слегка расслабилось. Я ненадолго ослабил захват, чтобы дать ей подышать, а потом, схватив ещё сильнее, приподнял колено и почти посадил её на него. Она прерывисто выдохнула, и я заставил её ёрзать взад и вперёд, чувствуя, как моя штанина становится мокрой, а вкус её (СЛАБОСТИ!) желаний усиливается.
Я давал ей вдохнуть, когда она уже почти теряла сознание, а ладони на моих плечах начинали слабеть, а потом продолжал, напитываясь чужими возбуждением и беспомощностью. Тут её бёдра сжали мою ногу, и она несколько раз вздрогнула, безмолвно открывая рот и пытаясь вдохнуть. Я вздёрнул её вверх, посадив на зашатавшееся трюмо, грубо раздвинул сжатые ноги и вошёл. Сильно. Грубо. Я двигался всё быстрее, пока она пыталась то оттолкнуть меня, то прижать к себе. В глотке клокотал рык, а по подбородку потекла нитка слюны. Изредка я вспоминал, что нужно дать женщине подышать (ЗАЧЕМ?) и расслаблял пальцы. Наконец, я почувствовал облегчение, внутри будто лопнула струна. Я наконец зарычал и впился зубами (КЛЫКАМИ!) в её плечо, прокусив платье и кожу, чувствуя вкус (ЖИЗНИ!) крови. Когда меня перестало корчить, я отошёл, с лёгким сожалением разжав зубы. Жвачка, с рассеянной улыбкой и дорожками от слёз на грязном лице, сползла на пол сломанной куклой и жутковато склонила голову к плечу. Рваный укус на плече кровоточил (ММММММ!), но был не особенно серьёзной раной. Она что-то немелодично напевала, совершенно перестав обращать на меня внимание. А я… Я был в ужасе, не понимая, что только что со мной творилось. Я будто жрал её эмоции. Гремучую смесь из вожделения и страха. И это было (ПРЕКРАСНО!) прекрасно… И тем более пугающе.