– А что, – продолжил Отум, – ты бы так легко вмазал мне булыжником по затылку?
– Давай проверим? – хмуро предложил я. – Встань передо мной и отвернись.
– Какая храбрая детка, – восхитился Отум. – Но мы и без проверок знаем, что я тебя живьем в землю закопаю, да?
Да, я это понимал. С каждым очередным глупым смешком Отума у меня в горле все выше поднималась тошнота. Мне было действительно все равно, что сейчас я выгляжу слабаком, и я пошел быстрее, убегая от его голоса.
Где-то час, полтора (раньше у меня были часы, но они разбились в драке с Отумом) я шел на расстоянии от остальных. В голове шумело, будто я приложил к каждому уху по большой морской раковине.
На меня навалилась страшная усталость, и я тащил рюкзак уныло, как столетняя черепаха свой опостылевший панцирь. Голова налилась пульсирующей болью, глаза жгло, будто в них песка насыпали – что было близко к истине, потому что в воздухе мошкарой носилась легкая мелкая пыль. Я не видел ее, но чувствовал, осевшую тонким слоем на моем лице. Мне уже хотелось, чтобы снова начался дождь и прибил пыль к земле. Откуда она вообще взялась?
Миико было еще хуже, чем мне. Он не решался на нытье, но его глубоко несчастный вид говорил сам за себя.
День уходил не спеша. Как дым, вокруг нас стягивались сизые сумерки. Отум может хоть никогда не знать усталости, но спать-то ему нужно? Он быстро шагал вперед, думая о чем-то своем, и даже если бы мы с Миико рухнули на асфальт и остались лежать, он бы не остановился.
Прошли ночь и день, как мы покинули Рарех, а казалось, что не меньше недели. Когда весь день пялишься на асфальт впереди себя, время течет медленно. Набухающие тучи делали вечер особенно мрачным. Они походили на медленно наливающиеся фиолетовой мутью свежие синяки. Не самые приятные ассоциации, но все мои мысли сейчас были неприятны и лишь усиливали головную боль, уже переползающую на зубы.
Миико надоело дрожать, и он натянул свитер – темно-зеленый с серыми полосками. Раньше это был мой свитер, потом он стал узковат мне в плечах, но хрупкому Миико пришелся как раз впору. Он никогда не согласился бы взять что-то новое, только то, что, как он считал, мне уже не нужно. «Благотворительность» ему претила – у него была своеобразная гордость, вечно угнетаемая и болезненная. Мне внезапно и с живой отчетливостью вспомнилось, как он сидел у меня на кухне и смущенно доедал со сковородки холодные макароны, не позволяя их разогреть.
Интересно, заметила ли мать мое отсутствие? Не обязательно.
Странно, но, уйдя вот так, ничего не объяснив, не попрощавшись с ней, я не испытывал даже тени сожаления. Я не мог представить, что когда-либо буду скучать по матери. Не то чтобы я ее ненавидел. Я вообще ничего к ней не чувствовал. И все же сейчас пришло какое-то давящее ощущение. Я вспомнил ее серое лицо, на котором любая возникшая складочка, казалось, оставалась вечной морщиной, ее глаза, смотрящие устало и пусто,