Я споткнулся о свой фонарик и поднял его. Взвесил в руке. Отцовский, хороший, старый, и, как все старые ручные фонари, довольно-таки тяжелый, потому что железа в нем больше, чем пластмассы. Сойдет за оружие?
(ага, испепеляющий луч. Смешно… Нет уж, лучше дайте мне тоже нож)
21. Двадцать второе августа
Бреду не зная куда, в смутной надежде, что Миико выйдет мне навстречу. Глупо. Должен что-то делать, но опять ни идей, ни воли. Только тонкий ручеек невнятных мыслей. Впрочем, мысли – это хорошо, даже здорово. Скоро у меня не будет и их.
(так думай, думай, думай)
Возникая в моей больной голове, слова звучали приглушенно, едва возможно расслышать. Долина вокруг меня дремала. Она ощущалась живой и злобной, даже сквозь сон наблюдающей за мной враждебным взглядом. Рассматривала меня каждой песчинкой под ногами; на кончике каждой ветки невидимый глаз. Даже это блеклое пятно, притворяющееся солнцем,
(солнца нет здесь, оно выше, в настоящем небе, над этим белым маревом, накрывшим Долину, как крышка)
смотрит на меня. Я нравлюсь Долине таким? Окровавленным и грязным, с воспаленными глазами и волосами, полными прутиков. Нравлюсь, я уверен. Вызываю у нее желудочные брожения. Она готова заглотить меня на завтрак. Уже тянется ко мне большой вилкой. Я едва не рассмеялся от этой мысли, но сдержался, помня, что лучше не дергаться – станет еще больнее. Ну же, признайся себе, пока тебе весело: «Ты стал уязвимее. Даже сейчас… на свету… чувствуешь, как собираются тени вокруг».
Где там шляется Отум? Раньше мне не приходило в голову, но те… двое… они действительно убили друг друга? Или Отум убил их? Я так запутался; не знаю, кому и во что верить. Отум говорил, что его заводит близость смерти… тогда происходящее здесь должно вызывать у него сучий восторг. К сожалению, я лишен возможности сесть и спокойно обсудить с ним, планировал ли он резню заранее или же решение прикончить нас пришло к нему спонтанно, вдохновленное свежим воздухом Долины.
Я остановился, чтобы потереть глаза. Их нестерпимо жгло, и иногда я чувствовал, как из-под раскаленных век вытекают слезы. Это все пыль, проклятая пыль. Она настолько мелка, что ее невозможно рассмотреть в воздухе, но, вдыхая ртом, ощущаешь ее пресный вкус, с каждым днем все более отчетливый. Я закрыл глаза – под веками белым-бело, как засыпано снегом. И затем медленно проявились красные капли…
Я почувствовал его секундой раньше, чем обернулся. Позвал по имени, но он побежал прочь, и лишь покачивающиеся ветки там, где только что он стоял и смотрел на меня, подтверждали, что я действительно его видел.