В конце обеда разговорились о России. Я сказала, что Гюго давно знают и чтут в России, не менее, чем в других странах, и вспомнила, что мой отец был одним из самых горячих его почитателей из-за того, что Гюго первым заговорил печатно об уничтожении смертной казни, и это тогда, когда никто об этом не помышлял. Мой отец был прав, говоря, что Гюго должен быть весьма гуманен. Думаю, и теперь в Джерси помнят, как поэт-изгнанник собирал на рождественскую елку бедных детей, наслаждался их неподдельным восторгом и раздавал им, помимо лакомств, еще и игрушки.
Простившись с Гюго накануне нашего отъезда, мы отправились опять в Женеву. Там на этот раз Герцена ожидали разные неприятности: Бакунин и Нечаев были у Огарева и уговаривали последнего присоединиться к ним, чтобы требовать у Герцена бахметьевские деньги илифонд. Эти неотступные просьбы раздражали и тревожили Герцена. Вдобавок его огорчало, что эти господа так легко завладели волей Огарева. Собираясь у него почти ежедневно, они много толковали и не могли столковаться.
Рассказывая мне об этих недоразумениях, Александр Иванович сказал печально: «Когда я восстаю против безумного использование этих денег на мнимое спасение каких-то личностей в России, будучи уверен, что они послужат, напротив, к гибели людей, потому что эти господа ужасно неосторожны, – когда я протестую против всего этого, Огарев мне отвечает: “Но ведь деньги даны под нашу общую расписку, Александр, а я признаю полезным их употребление таким способом, как говорят Бакунин и Нечаев”. Что же на это сказать, ведь это правда, я сам виноват во всем, не хотел брать их один».
Размышляя обо всем вышесказанном, я напала на счастливую мысль, которую тотчас же сообщила Герцену. Он ее одобрил и поступил по моему совету; вот в чем она заключалась: следовало разделить фонд с Огаревым по 10 000 франков и выдавать ему из его части, когда бы он ни потребовал, но другую половину употребить по мнению исключительно одного Герцена. Последний желал этими деньгами расширить «Русскую типографию», чтобы со временем новые русские эмигранты воспользовались ею, и в то же время ему хотелось дать работу Чернецкому, который не был способен ни на какое другое дело. Чернецкому грозила голодная смерть, и это очень тревожило Александра Ивановича.
Но моя мысль осуществилась только наполовину. Огарев быстро потратил свою часть и опять начал приставать, чтобы Герцен дал еще денег по какому-то экстренному случаю. Александр Иванович не дал ничего из своей части: она была цела, когда он скончался. Впоследствии, после кончины своего отца, Александр Александрович сказал мне: