— Я всю жизнь люблю тебя. Только тебя.
— Ну, это — само собой. А чего ты краснеешь? Ба-ба-ба! Вы только посмотрите! Наш старый Песталоцци краснеет, как Наташа Ростова на первом балу! Ну точно. Влюблен.
— Да отвяжись ты! Просто над нами красный зонт — вот и все.
— Влюблен, влюблен, влюблен. А как ее зовут?
— Сама же говоришь, не оборачивайся.
— А то ты и так не знаешь.
— Тебе-то какая разница, как ее зовут?
— Скажешь тоже! Нам же бабам мёда не надо — дай только в чужих сердечных ранах покопаться, по самый локоть туда залезть — в самое тепленькое, в самое сокровенное! Ну, давай, давай, рассказывай!
— Сволочь ты, Цыплакова.
— Еще какая! Ты разве забыл?
— Ничего я не забыл…
Краснею? Конечно, краснею. Тысячу лет тебя не видел, Зойка, Зоюшка, Жизнь ты моя, Цыплакова! Ничего я не забыл. И ничего не ушло. Вот и кофе не лезет, и сигарета постоянно гаснет.
— Слу-ушай… А ведь она на меня похожа. Нет?
— Ничего общего.
— Нет, но я же вижу!
— А я говорю, ничего общего: ты-то меня никогда не любила.
— Ой, ты бедненький! Воробышек ты наш насупленный. Никто его не любит, никто не пожалеет.
— Отстань.
— Нет, ты иди, иди ко мне на грудь — я тебя приголублю, я тебя пожалею. Ну, иди ко мне на грудь!
— Да отстань ты, в самом деле!
— Ну, все, все. А то твоя тигрица сейчас бросится на меня. И растерзает в пух и прах. А у меня детушки малые, мне их еще кормить-воспитывать надо. Кто ж еще о них позаботится?
— Дура ты, Цыплакова!
— Ой, и не говори! И не пущу я тебя к себе на грудь — ишь, размечтался. Недостоин!
— Дура, ты и есть дура.
— А помнишь, как мы играли в ассоциации, и я тебя проассоциировала с воробьем? Мы тогда еще стишок сочинили. Не помнишь?
— Нет.
— Ну как же! Сейчас, сейчас… «Серой мышкой воробей / Прошмыгнул среди ветвей…» Неужели не помнишь?
— Нет, не помню.
— Жаль… Там, помнится, еще продолжение было… А, вот и мой приехал. Ну, прощай, «серой мышкой воробей». Целовать тебя не буду, а то твоя Джульетта совсем тебя взревнует и напишет тебе контрольную ядовитыми чернилами на отравленной тетрадке, и умрешь ты во цвете лет старым бобылем, и никто не принесет на твою могилку желтые тюльпаны. Ну, разве только я как-нибудь с большой тоски и бодуна. Да и то навряд ли. Прощай-прощай!
И уже садясь в машину:
— Сам дурак!
Интересно, берет ли она еще гитару в руки? «Когда воротимся мы в Портленд, клянусь, я сам взбегу на плаху!..» Ее медвяные волосы растекались по деке, а в глазах — то поволока, то черти с погремушками. «Что ж, если в Портленд нет возврата, пускай купец дрожит от страха…» И не терпелось, едва дождавшись конца песни, запустить пальцы в ее медвяные волосы и целовать, целовать, целовать, не давая выпустить гитару.