пребывала в нетронутом виде – вероятно, он стал даже более Гарликом, чем был.
Итак, он сознавал: нечто непонятное пытается через него сделать что-то такое, на что он не способен, – а значит, работу провалит, и дальше на него наверняка будут орать… Но это же Гарлик! Ничего нового здесь для него нет, ничего страшного – тем более. Кто только на него не орет! Да все орут: всякие-разные начальники, копы, бармены, просто подвыпившие прохожие. И всем он отвечает одно:
– Ладно, ладно! Че вам надо-то?
Один ответ – и на простой оклик, и (к величайшему гневу власть имущих) на подробные и ясные указания.
Власть имущие повторяют приказ снова и снова и слышат все тот же ответ – и наконец воздевают руки к небесам и идут своей дорогой. Или пинают его и идут своей дорогой. Во всяком случае, идут своей дорогой, а Гарлика оставляют в покое – ради этого стоит вытерпеть пинок.
Однако Медуза не оставляла его в покое. Гарлик не слушал, и не слушал, и не слушал… но прислушаться все же пришлось – и ничего не оставалось, как со скрежетом зубовным (как всегда у Гарлика) подчиниться. Едва ли нашелся бы на земле другой человек, способный так легко поладить с инопланетным разумом. Но все реакции Медузы на него были Гарлику знакомы: отвращение, недоверчивое удивление, досада, растущий гнев – со всем этим он встречался уже тысячу раз.
– Так че те надо-то?
Медуза объяснила, что ей нужно, – медленно, раздельно, предельно внятно, с подспудным изумлением существа, растолковывающего простейшие и очевиднейшие вещи. Замерла в ожидании ответа.
Ответа не было.
Короткий всплеск изумления – а затем Медуза повторила свой вопрос.
И снова Гарлик ничего не понял.
Я Гвидо, мне семнадцать. Наверное. Или почти семнадцать. Всегда трудно сказать с нами – с младенцами, выползшими из чрева Анцио и Кассини, как выползают из обглоданного скелета черви. Но я не оглядываюсь назад. Не оглядываюсь. Сегодня сыт, завтра буду сыт; какая разница, был ли сыт вчера? Что толку бояться вчерашнего голода? Нет, я не оглядываюсь назад. Никогда.
Но сейчас я смотрю назад – из-за Массони, из-за того, что он со мной сделал.
Этот Массони! Никогда ему меня не поймать! И все же он меня поймал – и запер здесь, сам того не зная. Пока он ходит по городу и ищет меня, ищет в моих обычных укрытиях, я забрался прямо к нему домой! Массони хитрый, но я хитрее – нипочем ему не догадаться! Может, украду у него что-нибудь. Может, его убью. Я слышал, как говорили: во время войны дом Массони был частью оборонительных сооружений – поэтому у него бетонные стены, и стальная дверь, и узкие бойницы по обеим сторонам единственной комнаты. Но сзади у него – там, где дом вдается в тело холма – там просто доски, и одна доска отходит. Туда можно пролезть. Над комнатой – плоский потолок; над потолком – двускатная крыша; между потолком и крышей – тесный уголок, о котором я, Гвидо, подумал, а он, хитрый (не такой уж хитрый!) Массони, может много лет под ним жить и ничего не подозревать.