По воскресеньям вечер наступал раньше обычного. Быстро темнело, кухонное окно запотевало, и в окружении мелких бисеринок отчетливо выделялись на стекле, чуть подтекшие книзу, мои инициалы «И. Л.». Никто их не замечал. Я стирал буквы ладошкой, дышал на стекло, тщетно пытался придумать, что бы другое написать, и, легко сдаваясь, вновь выводил пальцем «И»… «Л»…
Мне было сладостно и страшно, хотелось спрятаться в шкафу, среди платьев и свисающих до пола поясков, прижаться щекой к беличьей муфте, ласково пахнущей духами, кремами для ухоженных маминых рук и тонким, шуршащим, как папиросная бумага в книгах с иллюстрациями, запахом нафталина, затаиться и ждать, когда и родители, и Дуня, и гости вспомнят обо мне, отсутствующем, пропавшем, и с тревогой внезапно проявившейся любви бросятся на поиски…
Исчезнуть, чтобы обрести любовь, — только ли моего детства это воспоминание?!.
И вдруг, словно мысль о смерти: а если не заметят?!.
Папа суетился на кухне, вмешивался во все, подзадориваемый собственным бездельем и полной готовностью — вплоть до запонок и галстучного зажима — к приходу гостей; не обращая внимания на ворчание Дуни, пробовал прославившее ее блюдо, именуемое «майонезом», судака, пропитанного этим домашнего приготовления соусом и обрамленного со всех сторон мелко наструганными овощами; морщился, громко, словно со сцены за кулисы, звал маму, но она не являлась, потому что «не сидело» на ней «американское» (все заграничное тогда называли у нас дома «американским») платье; шел жаловаться на Дуню, которая тем временем оскорбленно заделывала пробоины в «майонезе», но едва успевала вернуть ему первоначальный вид, как торопливо входила мама, ложечкой вскрывала бок, касалась осторожным языком и, ни слова не говоря, уходила туда, где висели на старинном, красного дерева стуле «американские» чулки-нейлон, а Дуня вслед ей клялась подать «судака» надкусанным, но никогда этого не делала, не столько из боязни хозяйского гнева, сколько из любви к Иваше.
Вот-вот должны были приехать гости, но даже чулки еще не были сняты со спинки стула, и казалось, что на этот раз не успеть — и вдруг внезапно все успокаивались; папа шел в кабинет, доставал из ящика секретера, предварительно отперев его ключом на двойной, похожей на четки, цепочке, «крокодиловый» (так его называли в нашем доме) бумажник, перекладывал туда несколько хрустящих десяток, всегда новых (впрочем, всегда одних и тех же), пристраивал бумажник на самый край ломберного столика, словно собирался расплачиваться хрустящими деньгами, если проиграет в преферанс, чего никогда в истории дома не случалось; мама отрывала меня от кухонного окна, перебирала один за другим мои пальцы, тут же протягивала не внушающий доверия ноготок считающей все придирками Дуне, а пока осматривала шею, уши и, слегка откинув голову, все лицо в целом — нет ли на скулах потеков от давно прошедших слез; вела одеваться в костюм для гостей, специально перешитый из папиного синего бостонового маленьким старичком, домашним портным, наскоро напоминала мне французские синонимы некоторых слов, а также, что «бон ньуи» следует произнести, как только гости сядут к столу, сказать и вскоре отправиться спать; Дуня извлекала из шкафчика на балконе узкие, изящные, прозрачные, кажущиеся невесомыми водочные бутылки, которые сразу же запотевали на столе, отчего несказанно хотелось оставить и на них свои инициалы; еще немного бессмысленного, хаотичного движения, и дом погружался в ожидание, когда делать больше нечего, а гостей все еще нет и возникает невольная тревога — вдруг не придут?