— А я за вами этого не замечала, — в Машиных глазах появляется лукавое, провокационное разочарование, — я думала — вот человек, который живет, чтобы жить.
— Так оно и есть, Маша, — несмело встреваю я в разговор, и она на мгновение окидывает меня взглядом, пронзительно напоминающим мне детство и то привычное мне пренебрежение, с каким невольно и невзначай смотрели на меня, худенького мальчика в коротковатых брюках, наши школьные красавицы, королевы катка «Динамо» и «Бродвея» — правой стороны улицы Горького.
— Да, чтобы жить, — повторяет она с вызовом и настойчиво. — это редко кто умеет. Люди ведь обычно как живут? Надеждами, мечтами, разные планы строят: вот завтра, на той неделе, на будущий год, — а сегодняшнего, вот этого вот момента, оценить неспособны. Боятся, как бы за радость платить не пришлось. А у тех, кто не боится, это часто по-хамски выходит. Загульно, противно, на обжираловку похоже. А у вас это выглядело красиво. Так мне казалось по крайней мере. А вы, оказывается, туда же, о карьере мечтаете.
Миша возмущается, с перебором, конечно, наигрывая слегка, впрочем, как раз столько, сколько нужно.
— Нет, как тебе нравится этот дамский максимализм? — обращается он ко мне совершенно искренне, и брови его мужественно сведены. — Карьера! Покатила бочку, как народ говорит! Это я-то карьерист, я, который любую летучку ради хорошей компании пропустит! Да что там летучку… — потупив глаза, признается Миша и умолкает, одним своим видом намекая красноречиво на возможность более рискованных саморазоблачений. — Разве в карьере дело? — Мишина серьезность оттенена легкой досадой и потому особо привлекательна. — Машенька, дорогая, просто приходит время бросать камни, как в Библии сказано. Было время, собирали, хватит уже. Пора в люди выходить, проповедь свою начинать, как опять же предки наши говорили. Нельзя до седых волос в способных мальчиках бегать, стыдно! И сил своих стесняться глупо. Бездарности ничего не стесняются, вы заметили? Им сомнения неведомы ни в праве своем, ни в способностях, которых нет. Они в себе потрясающе уверены. С какой же мы стати должны чувствовать себя бедными родственниками?
Миша не случайно говорит «мы», великодушно признавая таким образом и мои способности, и мое право на какое-то иное, более заметное положение в обществе, в нашей газетной иерархии, бог его знает, — я никогда к нему не стремился.
— Мишель, — говорю я, — надеюсь, меня ты не имеешь в виду? Ты же знаешь, амбиции мои нулевые.
— Брось, — обрывает меня Миша, и я вдруг понимаю, что это уже не игра и не кокетливый мужской разговор в присутствии красивой женщины, это нечто искреннее, причем в такой мере, что вырвалось почти ненароком, под настроение. — Тоже мне, казанская сирота! Не надо, старик, мы цену друг другу знаем. Как уже выяснилось, с одна тысяча девятьсот сорок седьмого года. С восьмисотлетия столицы нашей Родины Москвы. Тебе шанс не выпадал, так и скажи. Твоя скромность еще не испытывалась ни одним серьезным предложением. Повода еще не было проверить твою добродетель. Так что помолчи о ней пока.