Мы и наши возлюбленные (Макаров) - страница 44
— Попал, — Миша подымает руки, — в самое яблочко, признаю свои ошибки. Тогда тем более не бери в голову.
Поспешно и решительно, преодолевая отвращение, допивает он водку, неверной рукой подцепляет пласт яичницы, и постепенно, по мере блаженного усвоения алкоголя, глаза его сентиментально туманятся мечтой.
— Старик, зачем мы суетимся, а? Какого черта? К чему отрываемся от простых основ жизни? Простота не обманет. Она сама себе оправдание, сама себе благородный смысл. А взамен что мы получаем? — Как и в юности, Миша черпает вдохновение в собственных же словах, в собственной опять же интонации откровенного мужского разговора. Не замечая ничуть, что утренние его признания отчасти противоречат вчерашним вечерним. — Вот в Тбилиси в теперешнем нашем состоянии завалишься с утра в хашную — рай! Никакой тебе мельтешни, никаких уловок. Жизнь проста и патетична, ей-богу! Вот стол оструганный, вот лук, вот хлеб, вот хаш дымится из рубца и копыт и сучок местного разлива в зеленой бутылке… Не еда, а трапеза!
— Так чего же тут-то без коктейлей не можешь обойтись? — не в силах я удержаться от ехидства. — И вермут тебе подавай, и джин с тоником…
— Здесь нельзя иначе, — обреченно вздыхает Миша с выражением человека, вынужденного смириться с неизбежностью какого-либо природного или же общественного катаклизма — землетрясения, заморозков, войны. — Никак нельзя иначе.
И говорит о том, что новые обстоятельства, новые цели, наконец, грядущие перемены, о которых он вчера упоминал вовсе не по пьяному делу, волей-неволей обязывают к сообразному стилю жизни, к соблюдению соответствующих условностей.
— А перемены, старина, на носу. Грядут, можешь мне поверить.
— Я верю, — соглашаюсь я, поутру, хоть и не совсем на трезвую голову, ситуация делается мне вполне понятной.
Вот уже полгода, как в нашей газете новый редактор, человек, судя по всему, тертый, бывалый, отнюдь не сторонник радикальных перемен, коренных переломов и волевых, командирских решений. «Тишайший» прозвали его редакционные остряки, кстати сказать, вовсе не из отдела фельетонов. За шесть месяцев он мало что изменил в газете, благо она и при старом редакторе велась неплохо, а главное — пальцем не коснулся штатного расписания, все сотрудники остались на своих местах. Трудно было поверить в такой природный консерватизм, тем более что в бесхитростных на первый взгляд речах редактора нет-нет да и проскальзывала ядовитая меткость. Я давно про себя был уверен, что новый наш «шеф» по характеру своему тип некрасовского немца-управляющего, который во всем потакал крестьянам, внимал всем их претензиям, присматривался, прислушивался, со всем соглашался, а потом в один прекрасный день обложил их железным оброком, так что они и опомниться не успели. Таковы были мои тайные умозаключения, основанные, впрочем, всего лишь на внимательном наблюдении во время утренних планерок. И то сказать — я привык доверять этим наблюдениям. Лет пятнадцать назад, когда я пришел в газету робким практикантом, редактором у нас был талантливый и честолюбивый человек, совсем молодой для такого поста, не старше, чем я теперь, вхожий в самые высшие сферы, точнее, даже пребывающий в этих сферах. Для газеты это его пребывание оборачивалось выгодными сторонами, ибо велика была наша общая осведомленность, а вместе с нею и свобода нашего журналистского маневра. Редактор, разумеется, без стеснения пользовался своим исключительным положением, но и независимо от него являл собою личность незаурядную, был умен, красноречив, идеи распирали его, собственное остроумие вдохновляло, малейшего пустяка оказывалось ему достаточно, чтобы вызвать водопад интереснейших предложений, парадоксальных замыслов, задумок и «ходов», как принято у нас говорить. И все это с напором великолепной уверенности в себе, с блеском и энергией счастливо реализованной молодости. Как и многие коллеги, я внимал ему с радостным благоговением, я розовел от постыдного верноподданнического энтузиазма, когда ловил на себе его случайный поощряющий взгляд, и тем не менее все чаще приходила мне на ум искушающая мысль, что самоуверенность нашего редактора ущербна и даже мнима, быть может. Все чаще напоминал он мне загулявшего человека, который швыряет направо и налево деньги, упивается своим могуществом, широтою и прихотливостью своей натуры, который куражится, бретерствует, испытывает фортуну и ни на секунду не забывает при этом о грядущем жестоком похмелье. Какое право я имел, мальчишка, студент, стажер с жалованьем курьера, автор сорокастрочных заметок без подписи, на такие провидческие догадки? Между тем они полностью оправдались. Вот и теперь в покладистости нового «шефа», в снисходительном его согласии с принятым у нас порядком вещей я с первых дней угадывал вкрадчивую, осмотрительную упругость руководящей линии, которая в нужную секунду может обернуться вдруг и как будто бы даже ни с того ни с сего железной, непроницаемой твердостью. Надо думать, она уже дает о себе знать.