Приподнявшись, я гляжу в окно и в одно мгновение проникаюсь Мишиным состоянием. Мир переменился за эту ночь, еще зеленую траву, россыпь багряных листьев, сверкающую «Ладу» моего друга — всю округу засыпал безразлично чистый и ровный снег. Дымятся на мостовой следы проехавших машин. Все многоцветье осени свелось к двум краскам. Великолепный получился пейзаж, что и говорить, свежий, контрастный, но грустный до обиды, до боли в сердце, — первый снег всегда подводит черту под вчерашними надеждами. Что было, то было. То прошло. Конец.
— Рано глаза продираешь, верный признак алкоголизма, — замечаю я Мише, рывком растворив окно навстречу колкому зимнему воздуху. — А как дама?
— Дрыхнет, что ей сделается, — поеживаясь, отвечает он хриплым, едва прорезавшимся голосом, вполне соответствующим сегодняшнему его виду — заплывшим глазам, серой щетине на щеках, мятой, несвежей рубашке. — Ты же знаешь, как бабу в воскресенье поднять, — экскаватором невозможно. Что мою, что эту. Разве сказать, что на углу французские колготки дают, так магазины закрыты, не поверит.
В холодильнике обнаружились початая четвертинка и несколько яиц. Кое-как состряпал я холостяцкую простенькую яичницу, и мы садимся друг напротив друга за шаткий кухонный столик с тем греховным предвкушением похмельного уюта, которое иногда логически способно привести к новому загулу, — слава богу, на этот раз подобная перспектива нам, кажется, не грозит.
После первой рюмки Миша на глазах приходит в себя, разгладилось его лицо, обычная точность и завершенность возвращается его жестам.
— Черт-те чего вчера наболтали, — усмехается он, с наслаждением затягиваясь первой сигаретой, — я тебя прошу, не обращай внимания. Наплюй. Чего не ляпнешь в присутствии прекрасной женщины. Инстинкт. На кого обижаться? Петушимся, хвост распускаем веером, друг, не друг, никому спуску не дадим. Ужасная чепуха, вспоминать стыдно.
— Ну и не вспоминай, — соглашаюсь я, непривычный к такому покаянному тону. Обыкновенно Мишина интонация, исполненная мужской сдержанной силы, столь располагающая к нему людей, меня исподволь подавляет своей непогрешимой авторитетностью.
В ответ Миша деловито грозит мне пальцем, улыбаясь невзначай своему пониманию жизни.
— Знаем, знаем, мы вас. Тоже мне царь Федор Иоаннович, смирение, всепрощение, а сам небось затаил в душе грубость. Признайся, затаил? По глазам вижу.
— Нет, Мишель, не затаил, — возражаю я равнодушно. — Ты все меня прежними мерками меришь, чуть ли не гимназическими. Так тебе привычнее, я понимаю. Проще. Но ведь и в метро за пятак просто ездить, а ты вон свою коломбину цацками увешал, то в ГАИ с утра звонишь, то какому-то жестянщику.